Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

вернулся. Девушки вытерли Полчеловека, и слуга взял его на руки. Поднялся вместе с ним по лестнице, минуя сидящих на ступеньках оборванцев, которые в меру сил пытали перевязать свои раны, и они поднимали головы, чтобы поприветствовать своего короля разбитыми губами, обнажая дыры на месте зубов. Полчеловека мрачно кивал каждому своему бойцу. Оказавшись наверху, он окинул взглядом всю Бурту-Вачий, и черная печаль завладела хозяином этого двора в Инфими: ученики, оборванцы и крысы ростом с человека лежали вповалку. Некоторые свисали с деревянных мостов, рассекавших Бурту-Вачий в вышине. Полчеловека попытался разглядеть наверху своих нищих, но висящие трупы были так изранены и изорваны когтями и клыками, вилами и топорами, что их было не отличить друг от друга, и каждый стал ничем. Было очевидно, что крыс среди павших мало: там-сям среди человеческих тел виднелся клочок шерсти, измазанной в густой крови, но этого, сказал себе Полчеловека, было недостаточно.

К нему приковылял хромой оборванец с рассеченным сверху донизу лицом и разбитым подбородком.

– Многие крысы спаслись, господин, – проговорил он. – Но мало кто из наших и никого из учеников вышнего храма.

Полчеловека не ответил. Что тут скажешь?

– Их было больше, – тяжело и болезненно вздохнул нищий. – Они удрали через верх, по платформам.

Потом он замолчал. Полчеловека из рук верзилы потребовал, чтобы всех учеников и крыс вытащили из гор трупов и оттащили в угол двора. Нищие из-под земли вышли и разделились: одни носили мертвых, другие – живых; первых швыряли в угол, вторых утаскивали под землю. Полчеловека не смотрел ни на мертвых, ни на живых, только вверх, на небо, где вечерние сумерки уже испачкали облака. Он смотрел в будущее, видел грядущие часы, ночной мрак и во тьме города – зал Анелиды, а рядом с ним – огромную гору трупов, людских и звериных, учеников и крыс; видел ночь, озаренную пламенем грандиозного пожара, отблески и искры в глазах мэтрэгунцев, пепельных учеников, собравшихся на платформах, глядящих на своих братьев, которые понемногу превращались в уголь и золу во власти огня, заодно с мерзостью из не'Мира, потому что костер не делит никого на своих и чужих; и все свидетели дышали с трудом, ибо воздух был полон смрада. Все это Полчеловека узрел, пока на город и на его душу спускались сумерки, а попрошайки трудились, закидывая трупы на тележки.

* * *

Затерявшись в тумане внутри самого себя, Бруно Крабаль испытал три видения, словно три скырбы, первые и последние в его короткой жизни.

В первом видении он как будто стоял на краю колодца, настолько глубокого, что дна не увидеть. Вокруг простиралась пустошь. Он был просто одет, бос и смотрел вниз. Где-то позади стояла кибитка, и Бруно знал, что она принадлежала ему: ветхая, ржавая, латанная, маленькая и без лошади. Увидев себя таким, на краю пропасти, Бруно задался вопросом, уж не смотрит ли он вслед кляче, сброшенной в бездну в приступе безумия. Но чутье подсказывало, что нет, Бруно искал кого-то другого, и внезапно из кибитки послышался душераздирающий вопль. Бруно узнал голос: это была Лили. Девушка вопила, а Бруно, который смотрел со стороны – не тот, который всматривался в яму, – боялся заглянуть в кибитку, страшась увидеть Лили брюхатой, ведь что еще, думал он, могло заставить ее так кричать от боли, если не рвущееся тело, особенно где-то внутри. Но если бы Бруно подождал и прислушался как следует – тот Бруно, который смотрел со стороны, а не тот, который глядел в пропасть, – он бы понял, что болезненные вопли Лили – не единственные звуки, нарушающие покой пустоши: из-под земли, сквозь дыру, долетали гулкие отзвуки чьих-то других болезненных родов, и Малец сказал себе: несомненно, так орать может только богиня, да, только одна из Исконных, запертых где-то на глубине. И вопли богини, вырвавшись из колодца, сплетались с воплями Лили, от чего воздух сделался густым, тяжелым, полным боли и тоски. С того места, откуда Бруно наблюдал со стороны, он даже не мог сказать наверняка, стоит ли на краю пропасти Бруно Крабаль или нет.

Второе видение Бруно, чей дар так и не был оценен, продемонстрировало лицо склонившегося над ним Отче; Бруно лежал у ног старика. Ладонь святого лежала на бритой макушке Мальца, оба закрыли глаза; Отче болезненно сжимал губы, побелевшие от безжалостных слов, текущих по венам, пронзающих сперва одну кожу, потом другую, чтобы продолжился ток, но теперь – по венам моложе и крепче, в конце концов достигая губ парнишки, в котором Бруно, наблюдавший со стороны, узнал Бруно Крабаля, и тот начал произносить вслух речи святого. Оба находились в высоком деревянном храме, вокруг которого простиралась пустошь, ни следа построек или растительности, только сухая земля, а над ней – бесплодные тучи. Вокруг храма плечом к плечу собрались сотни тысяч, а может, миллионы учеников, чтобы выслушать последние слова Отче, великого святого, ведущего свой род от Тауша из Гайстерштата, преображенного в Лысой долине, основателя города Альрауна; то были последние слова его последней жизни. С того места, где стоял и слушал Бруно, невозможно было расслышать, что говорит Бруно наверху, и Малец, оглядевшись по сторонам, увидел, что все обратились в слух, с пламенем в глазах, как будто лишь ему одному ничего не понятно. Он спросил сидящего слева, о чем речь, но ученик одарил его строгим взглядом и не ответил. Я не слышу, сказал Бруно, стоявший внизу. О чем он говорит? – спросил он ученика справа, но тот обжег злобным взглядом и отвернулся. Бруно забеспокоился, видя, как шевелятся губы, но не слыша ни единого слова, и продолжил тщетные расспросы о том, что же говорил этот молодой ученик-голос, которого, так уж вышло, он хорошо знал, но не мог расслышать. Но ученики, сверх меры обеспокоенные его суетливостью и неугомонностью, начали толкать и тянуть Бруно, увлекая все дальше от храма, к краю толпы, а он все повторял с растущим отчаянием: что он говорит? Я ничего не слышу! Что он говорит? Что говорит? Долго его толкали и тянули, сбивали с ног и поднимали, пока он не достиг края многочисленной толпы бритоголовых юнцов, а небо над нею потемнело, храм давно остался вдали, маленький, незримый, и ни следа Бруно и его святого. Лишь стена пепельных спин и лысых затылков, озаренных красноватым светом закатного неба. Бруно повернулся к ним спиной и окинул взглядом обширную пустошь: на горизонте вырисовывался горный хребет с высокими пиками, за которыми медленно исчезало солнце. Присмотревшись, он вдруг понял, что огромные горы