Мертвецы тоже люди - Елена Валерьевна Грозовская

от этого места. Сам не знаю, как дорогу нашёл к большаку на Тихьверье [98]. Там жила родня моей матушки. Я надеялся получить в Тихьверье помощь, коня и добраться сначала до Русы [99], а потом и до Старой Ладоги. А там уж наняться рулевым на корабль и убраться подобру-поздорову от длинной руки князя Гюргия.

Так и вышло. Нанялся на судно к известному в Новом Городе словену Щеку, и началось моё многолетнее путешествие по миру. С тех пор стал я зваться Соботой, чтобы не забывать, в какой день со мной событие бедовое приключилось, а прозвище Стырята заменило мне имя отцовское – Кучков.

Где я только не бывал: в стране данов, во владениях померян, лютичей. Довелось мне бывать и на славном острове Буяне [100] – в столице Арконе, где на городской площади стояло четырёхглавое изваяние бога войны Святовита Белобога высотой в пятьдесят локтей. Я гулял у стен Царьграда и Карсуни, любил дев Рима и Венеции, пил вино в погребах Парижа.

Вернулся в русские земли уже бывалым морским волком, с набитыми золотом кораблями, полными дорогими тканями, коврами, диковинами, с крепкой дружиной. Решил, что пора осесть, семью завести.

Да только в земле Русской мало чего изменилось: войны междоусобные между князьями стали ещё яростнее. То ростовцы идут на Рязань, то суздальцы на Кий, то новгородцы на Ростов, то черниговцы на Новый Город. Везде сеча и стон по Русской земле.

Только ступил на пристань в Великом Новом Городе, услышал родную речь, и всколыхнулась в сердце старая обида. Не смог забыть я Улиту.

И вот уже ближе к вечеру сижу один в кабаке, думу горькую думаю: как бы мне из Новгородской земли до князя во Владимире дотянуться, отомстить за честь поруганную, за смерть матери и дяди, за волости отобранные.

Супротив меня за столом сидит витязь с кметями. В раменах широк, в поясе узор, лицом дюже пригож. Руки по локоть в золоте, ноги по колено в серебре, на груди сигула княжеская, борода рыжая, власты шёлковые, очи – луки половецкие, с прищуром, зелёные, рысьи.

И говорит вдруг вроде бы и не мне:

– Не тужи, боярин. Твои враги сами себя порешат, дай срок, – а сам витязь смотрит, глаз с меня не спускает.

И кмети его глядят на меня, как один.

Я отряхнулся от дум, оглянулся и только тогда понял, что в кабаке гуляет витязь с дружиною – других людей новгородских, кроме меня, нет. Чашник при витязе – и тот из своих.

Смотрю – у дверей стража стоит: меня в корчму пропустила, а других новгородцев снаружи держит. И все сидят так тихо, что комара слышно – с тех пор, как я вошёл и зелена вина потребовал. Лица угрюмые, темнее полночи.

Я чую неладное, но встал, поклонился витязю и спрашиваю:

– Чем служить могу, государь мой? Али помощь нужна?

По столам смешок прошёл, и витязь улыбнулся. Похвалил он меня за речи учтивые, говорит:

– Я – Кощей Навий, царь Лукоморья. Не хочешь ли служить мне, Собота-богатырь?

Слышал я о Царе Навьем, Кощее Бессмертном и о таинственной стране Лукоморье с богатыми городами да красными сёлами. Да только никто не знал, как в ту страну добраться. Люди говорили, что только тем, кто знает силу волхвов да особыми словами владеет, ход туда есть.

Я рот от удивления открыл, гляжу на царя, дивлюсь.

– Видал, – говорю, – истукана каменного Белобога, а теперь живого Чернобога вижу.

– А ты смел, как я погляжу, – отвечает Бессмертный. – Мне такой смелый в аламундари нужен. Хороший ты аламундарь, Стырята?

– Адрило держать могу, – усмехнулся я вопросу царя.

Царь кивнул одобрительно, будто я уже согласие дал.

– Спрашивай, Стырята, чего знать желаешь.

Я и спросил:

– А что, посты у вас в Лукоморье так же, как и в русских землях, соблюдают?

Бессмертный улыбнулся в рыжую бороду:

– Пожалуй, что так же. Святые у нас одинаковые, и праздники, значит, тоже. Из всего лета [101], почитай, дваста [102] дней – постные.

– Как так? – не поверил я.

– Сам посуди. Лада всё равно, что ваша Богородица, Велес – Николай Угодник, Перун – Илья Пророк, Макошь – Пераскева-Пятница, Иван Купала – Иоанн Предтечи, Егорий Вешний – Георгий Победоносец… В едины дни их чествуем и мы, и вы, но называем по-разному. Праздники у нас одни: и Вербная неделя, и Вербное воскресенье, и Страстная неделя, и Фомина неделя, и Красная горка, и Вьюнишник, и Коляда, и Святки, и Водокрещение…

Я не поверил, нахмурился, но промолчал, не желая обижать царя.

– Аль подойду ли я тебе, государь мой? – спрашиваю. – Тебе, царь, поди, особого рода люди нужны.

– Подойдёшь, аркуда. А иначе бы я на тебя не посмотрел. Сила в тебе медвежья, чувствую я в тебе зверя. Поди, в аркуду ещё ни разу не обращался?

– Откуда ты знаешь, царь? – Я о встрече с медведицей ни одной живой душе не рассказывал.

– Знаю, вижу… Подойди ко мне, Собота.

Я подошёл, и царь дотронулся до моего лба. И тут меня всего ледяным холодом обдало, могильным, еле на ногах устоял – думал, смерть моя пришла.

– Не бойся, оборотень. Будешь служить мне верно – десницей сделаю, приближу. Срок испытаний тебе – одно лето. За это время, чтобы все велесовы метки и на руках, и на раменах, и на стегнах были! Откажешь мне, Навьему царю: мой меч – твоя голова с плеч!

Делать нечего… я поклонился царю в пол:

– Приказывай, мой государь.

Бессмертный протягивает мне власяницу: колючую, как шиповников куст:

– Одевай, носи до дыр, пока сама не упадёт. Это первое твоё послушание. Второе – на полную луну обратишься в аркуду. Ермий тебе поможет.

Из-за стола встаёт высокий белобородый старик в золотом венке из дубовых листьев, по виду из вольков, из друидов – не из наших волхвов, но по-русски говорит чисто, будто на Руси родился.

– Пойдём, – говорит, – всё сымай, кроме порток и поршней. Пояс оставь златой – без пояса даже смерды не ходят.

– А как же добро моё, корабли? – опомнился я.

– Дык, никуда они не денутся. В Новгород тебе дорога не заказана. Оставь здесь приказчика – пусть за добром доглядывает. Ты лучше думай, Стырята, как в медведя обращаться будешь. В первый раз так кости выкручивает – хоть помирай… Полная луна уж завтра: к тому же – святой вторник, гадание на священном коне…

С тех пор стал я Кощею служить. Приблизил он меня, одарил, сделал любимым стольником.

И вот однажды, это было уже после отравления киянами Гюргия Долгия Руки и сына его Глеба, новгородский воевода принимал у себя Бессмертного. Утром на народном