Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

и способствовала социальной мобильности: крестьяне быстрее осваивали грамоту, социальные и юридические нормы, вовлекались в многочисленные сети общения в столицах и получали шанс подняться по социальному лифту – выкупиться на волю и записаться в купцы.

Исследователи драмы уже отмечали, что Ананий говорит языком, нехарактерным для крестьянских персонажей литературы того времени: это смесь просторечных оборотов и возвышенных и даже витиеватых фраз, напоминающих сентиментальный дискурс и одновременно церковное красноречие897. Возьмем, к примеру, наиболее характерные реплики Анания, обращенные к Лизавете:

Ананий Яковлев. Ах ты, лукавая бестия! Коли ты теперича так мало чаяла помощи в твоей матери, дляче ж мне не описала про то? Это дело столь, значит, дорого и чувствительно для души моей, что я, может, бросимши бы все в Питере, прискакал сюда честь мою соблюсти… Теперь тоже, сколь ни велика господская власть, а все-таки им, как и другим прочим посторонним, не позволено того делать.

Хотя бы и было то, чего ты, вишь, оченно уж испугалась, меня жалеючи, так и то бы я легче вынес на душе своей: люди живут и на поселеньях; по крайности, я знал бы, что имя мое честное не опозорено и ты, бестия, на чужом ложе не бесчестена!

Царь небесный только видит, сколь, значит, вся внутренняя моя теперь облилась кровью черною!898

Инверсивный книжный синтаксис Анания с обилием вставных конструкций и чрезмерно литературные обороты (чаще не диалектные) совершенно не характерны для речи героев-крестьян синхронной русской прозы и драмы и отсылают скорее к языку XVIII в.899 Такие обороты речи Анания как «дорого и чувствительно для души моей», «я человек семейный и христианин есть», «вся внутренняя моя» и многие другие выдают в нем глубоко верующего человека, хорошо усвоившего язык церковных проповедей и богослужений. Не случайно в конце третьего действия протагонист посещает священника, который поддерживает его план увезти Лизавету и ребенка в Питер и тем самым скрыть грех жены.

Однако в сферу простонародной религиозности едва ли вписывается понятие «чести», к которой Ананий неоднократно апеллирует на протяжении первых двух действий. «Честь мою соблюсти» – так герой формулирует свою главную задачу, когда узнает о рожденном от помещика младенце. По замыслу Писемского, Ананий осознает себя скорее принадлежащим к свободному сословию торговцев или даже купцов (ср. его идеи выкупиться на волю)900. Он предстает в пьесе как оброчный крестьянин-отходник Чеглова-Соковина, который ежегодно получает от него деньги (ср. сцену во втором действии, явление 4, когда герой передает помещику оброчные деньги). Ананий занимается разносной торговлей говядиной, летом по петербургским дачам, а ранней осенью в городе. Благодаря исключительной трезвости, трудолюбию и аскетичному образу жизни, отказывая себе во всех столичных удовольствиях (женщинах и трактирах), протагонист скопил 500 рублей, на которые мечтал открыть собственную лавочку в Петербурге и нанять квартиру.

Будучи типичным «питерщиком», подобно герою более раннего рассказа Писемского «Питерщик», Ананий развил в себе новые качества, не свойственные оседлому крепостному901. Прежде всего, в подражание людям благородных сословий, он подчеркнуто вежлив с женой и даже после известия о ее измене всегда начинает разговор на «вы», лишь затем переходя на «ты». Зажиточность, предположенная Анненским старообрядческая культура и столичный опыт жизни воспитали в герое гордость и чувство собственного достоинства, которые на протяжении всего действия замечают другие персонажи. Например, «гордым» и «своебышным» называет его теща Матрена, а горький пьяница дядя Никон из зависти именует его «питерским купцом», «генералом» и первый, чтобы оскорбить, рассказывает новость о прижитом во грехе ребенке. Вплоть до развязки драмы Ананий платит своим соплеменникам таким же презрением: когда в третьем действии крестьяне по приказу бурмистра врываются в его дом, питерщик называет их «окаянным, диким народом», спившимся и не способным вершить правосудие.

Дистанцированность Анания от односельчан проявляется и в его подчеркнутой рациональности и рассудочности. Вплоть до рокового аффекта в конце третьего действия герой дисциплинирует свои эмоции и в целом, за некоторыми исключениями, демонстрирует высокую культуру владения собой. К слову «рассудок» герой несколько раз прибегает в разговоре с женой, пытаясь вразумить ее. Апелляция Анания к сложным абстрактным понятиям «чувство», «разум», «душа», «чувствительность», «мнение», описывающим психологические процессы, по замыслу Писемского, должна подсказать читателю, что он встречается с эмоционально развитым человеком, знающим, что такое рефлексия, хотя слово это ему неизвестно. В ответ на упрек бурмистра в спеси и зазнайстве («да что ты за король-Могол такой великий?») Ананий отвечает: «Великий, коли сам себя знаю!.. И тебе меня не учить, как понимать себя»902.

Как кажется, подобная фраза появилась в речи героя не случайно и является реакцией Писемского на хорошо ему известную статью Анненкова «По поводу романов и рассказов из простонародного быта», в которой невозможность адекватного и художественного изображения крестьян в литературе объяснялась, в частности, неспособностью крестьян к рефлексии. Анненков критически оценивал в том числе и рассказы Писемского «Питерщик» и «Леший», поэтому предположу, что статья должна была быть в высшей степени памятна писателю. Можно утверждать, что в «Горькой судьбине» Писемский продолжает экспериментировать с репрезентацией крестьянского мышления и по сравнению с образом сметливого Петра из «Плотничьей артели» еще дальше раздвигает границы в изображении сознания развитого крестьянина-отходника903.

В отличие от Климентия и Петра, Ананий усвоил в столице не только некоторые внешние формы поведения, но и более фундаментальные представления о прогрессе и цивилизации. Экспозиция драмы задает конфликт сразу в двух направлениях – любовно-этическом и социально-политическом. Оставляя пока в стороне первое, сосредоточимся на втором. Первое действие обозначает культурный разлом между устаревшими представлениями о крестьянах типа дяди Никона и как будто бы современной картиной мира, представителем которой выступает Ананий. Он решительно не согласен с тезисом Никона о том, что «на стариковском, значит, разуме свет держится, аки на китах-рыбах». Вместо архаики Ананий рассказывает Матрене, Спиридоньевне и Никону об устройстве железных дорог, на которых он быстро добирается из Петербурга в родную деревню. Главный герой поддерживает расширение железнодорожной сети, дающей большое преимущество во времени и рабочей силе, что позволяет экономить деньги. Более того, Ананий возражает Никону, называющему железную дорогу происками немца-дьявола, и объясняет, пусть и упрощенно, действие паровых машин в поездах и пароходах.

Когда Никон в порыве зависти обвиняет Анания в торгашестве и купечестве и противопоставляет себе – мастеровому, тот раскрывает свою торговую этику, на значимость которой обратил внимание Анненский904: Ананий верит в купеческий феномен репутации («раз обманул, так другой и брать не станут»). Заявляя, что «торговый человек завсегда должен паче себя