Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

денег, нужда, доведенность до крайнего состояния). При этом никто из исследователей не обращал внимания, что все симптомы и черты поведения лесника в совокупности указывают на дьявольское наваждение. На эту семантику работает и система дурных предзнаменований, опознаваемых Тихонычем и Ваней, и настойчивое повторение лексем «черт» и «дьявол», природных знаков беды, и наконец «бесноватость» убийцы, его лихорадка, странный вид, собака по кличке Упырь (ср.: «Воем, лаем отзывается / Хохот глупого кругом», «И глаза такие дикие!»). Сгущение бесовщины, «вражьей силы», одолевшей героя, может толковаться как рудимент балладной топики, постоянно эксплуатируемой Некрасовым («Секрет», «Извозчик», «Рыцарь на час» и др.), однако в данном случае оно связано еще и с характерным новеллистическим сюжетом, выпукло представленным во втором элементарном сюжете – «Искушение».

Речь идет о вошедшем в цикл «Картины из русского быта» рассказе Даля «Искушение» (Отечественные записки. 1848. № 2), который был переиздан в двух первых томах собрания сочинений автора в 1861 г.855 Новелла открывается дидактической преамбулой о борении в человеке добра и зла, которое «тысячу раз было представлено и описано», но нигде не предстает таким осязательным, как в «следующем истинном происшествии»856. В новелле коробейник-торговец (об их когорте рассказчик вначале говорит с теплотой) ранним утром рысью прибывает в дом своего постоянного клиента-барина и настойчиво просится к нему – сначала под торговым предлогом, а на самом деле рассказать страшную историю. По словам запыхавшегося коробейника, он только что ночевал у давно знакомого и испытанного человека. Пока коробейник перед сном считал вырученные деньги, хозяин ходил кругом с топором, кряхтел, присматривался, даже стонал и вдруг завопил истошным голосом, что его искушает дьявол и что нужно молиться: «…белый как полотно, а глаза словно у зверя <…>. Лице у него дергается, а сам словно в лихорадке»857. Хозяин крикнул коробейнику, что он хочет его убить, так как его искушает дьявол. Оба бросились на колени, долго молились, пока дьявольское наваждение внезапно не «отпустило» хозяина, а герой не сгреб деньги и пулей не вылетел со двора.

Как я показал выше, мотив дьявольского искушения и убийства ради денег весьма частотен в прозе о крестьянах 1830–1840‐х гг., но именно в далевской огласовке он содержит важный элемент, вероятно заимствованный Некрасовым: убийцей коробейника становится не вор и разбойник, а такой же крестьянин, только искушаемый бесом. В отличие от «были» Даля, некрасовский сюжет развязывается трагически, придавая эпический колорит всей поэме.

Что же дает такое соотнесение сюжета «Коробейников» с предшествующей прозаической традицией? Оно позволяет связать воедино все фабульные и кажущиеся внефабульными детали поэмы и предложить ее новую интерпретацию. Хорошо известно (по работам Ю. Н. Тынянова, М. М. Гина, В. Э. Вацуро), что Некрасов часто пользовался фабулами прозаических текстов, поэтому использование прозаических фабул для конструирования сюжета большой поэмы, жанра лиро-эпического, не выглядит чем-то неожиданным. Другое дело, что Некрасов обрабатывает фабулу таким образом, чтобы усилить трагическое звучание сюжета за счет трех приемов: расширения социального фона, сплетения сети перекликающихся мотивов и создания психологического подтекста («овнешнение» внутренних переживаний и борений лесника). На фоне рассказов Гребенки и Даля эти три приема становятся особенно очевидны. У Гребенки важно не столько создание народного колорита (герои, кроме коробейника, мещане) или прописывание социальных нюансов (нам не дана предыстория и психология коробейника-убийцы), сколько акцент на чисто психологической коллизии, ради которой рассказ и написан: в финале мать все равно подает убийце своего сына еду, руководствуясь христианским милосердием, которое проповедует ее мудрый и набожный муж. Для Даля психологизм вообще не характерен, и его короткие зарисовки «Картины из русского быта» репрезентируют «кунсткамерное» многообразие форм уклада всех сословий и народов империи. На первый план здесь выступает курьезность, событийность и сказовость.

У Некрасова «доминанта» меняется. «Коробейники» развертываются как сюжет из подчеркнуто крестьянской жизни, быстро осознанный автором как сюжет для крестьян и напечатанный в первой «красной книжке» для народного чтения. Отсюда такое внимание к фольклору, к топографии, к прорисовке нравов разных сословий и групп (дворяне, крестьяне, пленные, солдаты) во время Крымской войны, а главное, к воссозданию в поэме крестьянских представлений о наживе, грехе, преступлении и покаянии. Именно это требует внимательного анализа, до сих пор не проделанного исследователями. Почему Некрасов выбрал именно эту поэму для своего первого опыта народных книг? Как показал М. С. Макеев, «красные книжки» были попыткой Некрасова под влиянием А. Ф. Погосского реализовать протекционистскую модель издания литературы для народа, обойдя этически и экономически неприемлемые спекуляции офеней – главных распространителей дешевых народных книжек858. Однако экономическая и идеологическая сторона этого предприятия не была соотнесена со смысловой структурой поэмы. После открытия М. С. Макеева старая идея об идеализации или по крайней мере реабилитации коробейников-торгашей требует пересмотра859.

Исходным пунктом новой интерпретации должны стать представления о коробейниках, циркулировавшие в конце 1850‐х – начале 1860‐х гг. в столичной прессе, когда Некрасов услышал от крестьянина Г. Я. Захарова историю об убийстве «платошников»-коробейников охотником Давыдом. Можно предполагать, что этот рассказ потому и вызвал у Некрасова такую интенсивную поэтическую рефлексию и был зафиксирован на бумаге буквально за несколько дней, что конец 1860‐го и первая половина 1861 г., судя по всем источникам и реконструкции отношений Некрасова с А. Ф. Погосским, прошли у поэта в размышлениях об организации изданий для народа и, в частности, об офенях как их главных распространителях. Нет сомнений, что именно в этот интервал Некрасов внимательно прочел этнографический очерк С. В. Максимова о визите к владимирским офеням «В дороге» (Отечественные записки. 1860. № 7)860, который поэт еще в 1856 г. заказывал Максимову для «Современника», однако сотрудничество это так и не состоялось861.

Не исключено, что Некрасов читал и очерк В. П. Безобразова о мстерских офенях и крестьянине И. А. Голышеве (Русский вестник. 1861. Т. 34; цензурное разрешение получено 29 июля), к которому поэт специально заехал в конце августа 1861 г., уже после того, как записал в «Грешневскую тетрадь» первый вариант «Коробейников»862. И Максимов, и Безобразов (и до них К. Тихонравов863) изображали владимирских офеней как особую весьма зажиточную прослойку среднерусского крестьянства со специфическими цеховыми качествами, отсутствующими у обычных крестьян. Речь шла об их предприимчивости, оборотистости, плутовстве, торгашестве, беспринципности: «юркость, лихорадочная подвижность», «офеня умеет надувать всю Россию», «офеня – плут вообще»864; о домовитости, претензии по-купечески одеваться и даже «сектаторском характере», кастовости, ибо большинство мстерских офень – раскольники865. Следует оговорить, что и Максимов, и Безобразов фокусировались именно на чистоте типа, «отшелушивая» все случайные