Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

многие аспекты пьесы могут быть переосмыслены с точки зрения современных подходов к изучению репрезентации народа в литературе и крестьян в частности. Драматургия второй половины 1850‐х гг. начала интенсивно разрабатывать жанр «народной драмы» и ее образный язык как раз на фоне ощутимого социального запроса на знание о «народе». Предпосылки и факторы «изобретения» народа, а также символические структуры и культурно-политические подтексты нового жанра сегодня и составляют основную повестку в изучении этой литературной продукции, лишь небольшой процент которой вошел в канон890. «Горькая судьбина» в этом смысле оказывается исключительно показательным текстом для исследования того, как старый, восходящий к Античности тип «драмы рока» с такими этико-политическими категориями, как hybris (спесь, амбиция протагониста), адаптируется к простонародному, да еще и русскому обиходу. Актуализация народной драмы, как известно, была вызвана к жизни социально-политической модернизацией России в 1850‐е гг. и в первую очередь государственным проектом освобождения крестьян. Несмотря на то что современные теоретики модернизации все чаще склоняются к идее множественных и/или переплетенных модерностей891, я опираюсь на до сих пор релевантную в современной историографии точку зрения, согласно которой николаевские, пусть и весьма умеренные, реформы все же подготовили почву для правительственной программы интенсивной социальной, финансовой, технологической и отчасти политической модернизации России в конце 1850‐х – начале 1860‐х гг.892 Она сопровождалась стремительным развитием социального и литературного воображения, в частности возникновением с конца 1840‐х гг. дифференцированных и неоднозначных художественных представлений о разных типах крестьян и, шире, простонародье.

Резонно предположить поэтому, что жанр народной драмы 1850‐х гг. содержал определенные символические структуры и паттерны, которые отражали точку зрения каждого из авторов на то, какие противоречия и как именно могут или не могут быть разрешены в рамках переустройства традиционного патриархального уклада. В «Горькой судьбине» сложно переплетаются архаические и современные представления о прогрессе и патриархальности, чести и долге, свободе любви и выбора, праве и власти, грехе и покаянии, сословных границах и их нарушении. Анализ этических представлений героев о любви, сексе и браке позволяет переописать логику конфликта пьесы в категориях модернизационного проекта и его границ применительно к социокультурной истории России в преддверии Великих реформ так, как их оценил один из ее ведущих писателей, автор «делового», в бальзаковском духе, романа «Тысяча душ» и рассказов о крестьянах, пусть в XX в. и оттесненный на периферию канона.

Я полагаю, что «Горькая судьбина» может быть прочитана как пьеса о болезненной модернизации крестьянского общества и ее опасных последствиях, когда трещит по швам старая патриархальная этика, а новая еще не утвердилась и вряд ли возникнет, судя по финалу драмы, в ближайшее время. Несмотря на поступь цивилизации, в кризисный момент, когда происходит межсословный конфликт или семейное насилие (убийство Ананием ребенка), ни прогрессивные идеи, ни современные следственные процедуры не способны обеспечить адекватное решение сложных этических коллизий и гарантировать права личности. Хотя Писемский, а вслед за ним и исследователи усматривали причины конфликта в последствиях крепостного права, в «Горькой судьбине» все далеко не так прямолинейно. Поскольку помещик Чеглов лишен функции сексуального насильника, а любовь его и Лизаветы этизирована (героиня по любви изменяет мужу), трагическая вина падает на Анания и его противоречивую этическую систему, причудливо совмещающую патриархальную религиозность и предпринимательскую рациональность.

Более того, одной из наиболее интересных символических структур, обнаруженных в «Горькой судьбине», оказывается далеко не случайная корреляция между любовной этикой героев драмы и используемым ими политическим языком ее описания. Речь идет о постоянных отсылках к тирании, казням и пыткам в речи Лизаветы и Анания, бессознательно воскрешающим дух кровавой русской истории XVIII в.: подобно скелету в шкафу или замурованной женщине в готическом романе, она указывает на трагическое переплетение насилия и любви как в семейном праве, так и в праве политическом. И это позволяет поставить вопрос об историософии Писемского и о функциях старинных трагедийных топосов в «Горькой судьбине».

Язык и (само)сознание Анания: трудовая этика

Отправным пунктом для анализа соотношения языка действующих лиц и стоящих за ним символических смыслов нам послужит знаменитая статья И. Ф. Анненского «Три социальные драмы» («Книга отражений», 1906), которая задала интерпретационный фарватер для всех последующих исследователей Писемского. Анненский психологизировал поступки всех главных и второстепенных героев этой «социальной драмы» и, не употребляя таких терминов, показал, каким образом Писемский использует подтекст, систему деталей, мотивов и реплик для создания сложного, внутренне объемного текста. Интерпретация Анненского впервые затрагивала экзистенциальное измерение драмы: критик обращал внимание на такие ранее казавшиеся маргинальными аспекты, как скученность некоторых сцен и символизм отдельных реплик893.

Развивая наблюдения Анненского, Л. М. Лотман полагала, что

страдания героев предопределены их трагической виной, своевольным нарушением ими привычных форм быта, причем, как это обычно и бывало в «драмах рока», в «Горькой судьбине» герои «преступают» нравственные запреты не в силу преступных или порочных своих склонностей, а именно вследствие своих лучших, сильных качеств: Ананий – вследствие проснувшегося в нем чувства личности, идеального представления о супружеском долге, страстной любви к жене, Лизавета – из‐за того же стремления к независимости, из‐за нового представления о супружестве как союзе любящих, Чеглов – из‐за способности по-настоящему полюбить крестьянку894.

Однако далеко не все реплики героев укладываются в предложенную Лотман трактовку «лучших качеств». Более пристальный анализ лексики и риторики главных героев драмы позволяет выявить неснятые противоречия в каждом из них и благодаря этому осмыслить социокультурную проблематику драмы в целом.

Протагонист «Горькой судьбины» Ананий предстает в первом действии как носитель весьма прогрессивных взглядов, ассоциируемых с понятием современности, а его этика накопления капитала предполагает в недалеком будущем его переход в купцы. Все это позволяет увидеть уже в завязке драмы, которая может показаться неоправданно затянутой, проступающую символику модернизации России конца 1850‐х гг. со все возрастающей миграцией крестьян, породившей целый поджанр рассказов о питерщиках (от А. В. Никитенко до С. В. Максимова и А. И. Левитова). Как показал Б. Горшков, трудовая сезонная (как правило, летняя) миграция крестьян из центральных промышленных губерний в Петербург, Москву и на ярмарки интенсивно развивалась с самого начала XIX в., и к 1861 г. около четверти мужского крепостного населения было отходниками895. В середине 1850‐х гг., т. е. во время действия «Горькой судьбины», около 80% крепостных и государственных крестьян Костромской (родной Писемскому) губернии отправлялись на летние заработки в другие города, 40% из них занимались разносом и были ходебщиками, около 11% – мелкими торговцами и купцами896. Стабильная сезонная миграция крестьян не только приносила городам и помещикам хороший доход (последним – регулярный оброк), но