Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

наблюдать, чем мастеровой», протагонист как бы противопоставляет два типа трудовой этики – низший тип, присущий мастеровым, пьянствующим по воскресеньям, и «высший» тип, характерный для торговцев, культивирующих честность, трезвость и трудолюбие.

Хотя на уровне трудовой этики образ Анания символизирует модернизационный потенциал и ценности, события следующих действий «Горькой судьбины» представляют героя уже с другой стороны. Столкнувшись с изменой жены и с ее либеральным любовником-барином, Ананий демонстрирует иную сторону характера. Его представления о любовной и семейной этике оказываются гораздо более консервативными.

Адюльтер в деревне: три версии любовной этики

Сам автор считал «Горькую судьбину» пьесой о крепостном праве – «злом фатуме» русской истории905. Первые критики сразу же обратили внимание на адюльтерный сюжет, который позволяет сопоставлять пьесу не только с другой народной драмой – «Грозой» Островского (1859), но и с богатой европейской традицией адюльтерного романа. Так, критик В. Г. Авсеенко перенес акцент с проблемы крепостного права на более универсальный вопрос о «свободе чувства» и брачной этике, видя отчетливое влияние идеологических романов Жорж Санд906. Как известно, адюльтерный роман в самых разных его изводах в середине XIX в. кодировал проблемы института буржуазной семьи, собственности и морали907.

Отчетливо заявленные Ананием торговые и коммерческие амбиции позволяют, хотя и с оговоркой, рассуждать о конфликте или как минимум пересечении ценностей патриархального института крестьянского брака и буржуазной этики. Конфликтный узел «Горькой судьбины», таким образом, может быть описан как столкновение трех взглядов на брак, любовь и секс.

Первая, патриархальная концепция семейной морали представлена уже в первом действии – в разговоре Матрены и Спиридоньевны. Этот взгляд можно условно назвать «циничным традиционализмом», так как он предполагает следование прецедентной морали большинства. Рассказывая Матрене, как Лизавета полюбила барина и изменяет мужу, Спиридоньевна подчеркивает трансгрессивный характер этой запретной любви, нарушающей сословные барьеры908. В восприятии крестьянки их нельзя нарушать, однако сама по себе измена в долгое отсутствие мужа не является страшным грехом: «Я сама, грешница великая, в девках вину имела, так ведь то дело: не с кем другим, с своим же братом парнем дело было; а тут, ну-ко, с барином…»909 Спиридоньевна описывает внебрачную связь как нормальную практику, противопоставляя ее «противоестественной» связи Лизы и помещика. Мать Лизаветы Матрена не препятствовала связи дочери с Чегловым, хотя сама вспоминает, что во время семилетних заработков мужа в Питере «бобылкой жила». Масштаб теневых сексуальных отношений в описываемой деревне приводит Матрену и Спиридоньевну в ужас, поскольку бурмистр Калистрат, по слухам, поставляет помещику замужних женщин, развращая обе стороны. Подобная практика широко обсуждалась в русской прозе 1840–1860‐х гг. – от романа А. И. Герцена «Кто виноват?» и его повести «Сорока-воровка» до романа того же Писемского «Взбаламученное море» (1863), где бурмистр сводит молодого барина Бакланова с крестьянкой Машей.

Терпимость к установившимся теневым практикам проявляется и в том, как Лизавета воображает себе быт Анания в Петербурге. Оправдываясь перед ним, она апеллирует к своей якобы полной уверенности в обоюдной измене: в ее воображении (или по крайней мере риторике) Ананий не мог жить в столице «без бабы» и наверняка завел любовницу. Такие же представления о поведении крестьянина-отходника в Питере воспроизводит и бурмистр Калистрат в третьем действии. Он шантажирует Анания, требуя покориться барской воле, и лицемерно апеллирует к теневой практике покрывать все измены: «Колькие годы теперь, жеребец этакой, в Питере живет; баловства, может, невесть сколько за собой имеет, а тут по деревне, что маненько вышло, так и стерпеть того не хочешь»910. Бурмистр приводит с собой представителей мира, требуя от них пристыдить Анания за его спесь, однако крестьяне подчиняются крайне неохотно. Чтобы воздействовать на авторитетного старика Федора Петрова, Калистрат напоминает ему, что его сестра в последние годы жизни старого барина, отца Чеглова, судя по всему, была его сожительницей. Таким образом, лишь в третьем действии драмы выясняется, что молодой помещик со значительными изменениями, но все же воспроизводит сложившийся в имении порядок.

Разновидностью первой, патриархальной этики, только с другой, дворянской точки зрения оказывается позиция зятя Чеглова Сергея Васильевича Золотилова. Он выступает в пьесе как еще один сторонник патриархальной модели брака, основанной на гендерном неравенстве («двойном стандарте»). Этот пожилой, но «цветущий» помещик и предводитель дворянства сам, судя по намеку, имеет любовницу (возможно, из крестьянок), но так ловко скрывает это от жены, что ему удается жить внешне счастливой жизнью без ущерба здоровью и репутации. Золотилов излагает Чеглову циничный взгляд на крепостных, называя их «полуживотными» и отрицая способность крестьянских женщин испытывать глубокую привязанность. Идея Золотилова о несопоставимости чувств помещиков и крестьян вызывает негодование Чеглова и заставляет вспомнить циничного героя комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» Тараса Скотинина.

Вторая концепция семейной морали и любовной этики представлена главным героем драмы Ананием. Речь также идет о традиционализме и патриархальной семейной этике, однако в очищенном, благородном ее варианте. Хотя, как мы видели, Ананий исповедует весьма прогрессивные взгляды на промышленность и прогресс, в вопросах любви и брака он консервативен и, как справедливо указывали С. Тимофеев и А. Донсков, живет по Домострою911. Он твердо уверен в незыблемости церковного брака, который не может быть аннулирован ни при каких обстоятельствах, даже если жена не любит мужа: «Мы, теперича, господи, и все мужики женимся не по особливому какому расположенью, а все-таки коли в церкви божией повенчаны, значит, надо жить по закону»; «Муж глава своей жены!.. <…> Это дело в церкви петое: коли что нехорошее видишь, так грозой или лаской, как там знаешь, а исправить надо»912.

Ананий безоговорочно убежден в непререкаемой власти супруга, основанной на силе и принуждении. «Это уж, сударь, мое дело заставить там ее али нет полюбить себя», – говорит он Чеглову. По слухам, передаваемым Матреной и Спиридоньевной, Ананий избил жену, поскольку Матрена застала его с пеной у рта, а Лизавету с растрепанной косой на кровати.

Все эти черты сближают Анания с персонажами из «Грозы» Островского, которые твердо следуют старообрядческой этике и стоят за незыблемость патриархальных семейных устоев. Даже если они нарушаются, нужно, по крайней мере, держать это в тайне (ср. роман Варвары и Кудряша). В отличие от Кабанихи и Тихона, Ананий у Писемского искренне верит в обряды и старается жить по совести и чести. Несмотря на авторитарность и властность, герой готов по совету упомянутого священника смириться, простить Лизавете грех и уехать от позора с женой и ее ребенком в Петербург.

В «Горькой судьбине» честная патриархальность Анания противопоставлена не только двойной морали многих крестьян, но и эманисипаторским представлениям двух