Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

на щенка — очень породистого, с непомерно большими лапами — все в ней было еще бесформенно! А я, выглядевшая всею лишь как маленький темный мопс, была тогда почти смазливая…

Евдоксия все время находилась в движении и потому мне не сразу удалось разглядеть ее поближе. Налицо было разительное сходство с Виталием — из-за слегка притупленного носа и вздернутой верхней губы оно вряд ли шло Евдоксии на пользу. Низкие прямые брови Виталия придавали ей мрачный, даже злой оттенок, который до такой степени не подходил к доброму выражению ее личика, чья невыразимая доброта в глазах под сердито насупленными бровями производила комическое впечатление. Нет, назвать Евдоксию красавицей было нельзя, но при всем том ее отличала какая-то beauté du diable[165], перед пикантной, странно тревожащей прелестью которой трудно было устоять.

В соседней коричневой комнате для прибывших были приготовлены чай и закуска, но Евдоксия не сразу последовала туда за остальными. Она взяла Ксению за руки, и они, улыбаясь, размахивали сплетенными руками из стороны в сторону и смотрели друг на друга, как две задорные девчонки, — озорно улыбаясь в розовой спальне, которая когда-то, до того, как стала розовой, была их девической комнатой.

— Ну?.. Как он, твой «похититель»? Каков он с тобой там — у вас?

— А твой «повелитель»? Хорошо себя ведет?..

Полноватая, невысокого роста Евдоксия хотя и была несколько старше, но казалась доверчивым восторженным ребенком рядом с высокой женственной Ксенией, в облике которой было уже нечто такое, что вряд ли больше позволяло ей шептать на ушко подружке детских лет по ночам в кровати тайные признания.

Когда мы трое присоединились к сидевшим за чайным столом, там царило шумное оживление.

Святослав рассказывал о путешествиях но самой северной полосе России.

— Представь себе: у одного из крестьян я увидел между иконами фотографии его родственников, перед ними он читал свои молитвы. Можно предположить, что это отголоски древнейшего культа предков — такое отношение к умершим встречается там нередко.

— Ах, Святослав, да ведь вы точно так же поступаете там со своими мертвыми предками, — ко всеобщему удовольствию заметила Евдоксия.

Святослав чуть замелю наморщил лоб. Когда Евдоксия вошла, он встал и подвинул ей стул; высокий, белокурый, статный, с головы до ног красивый и сильный мужчина, он выглядел очень симпатичным, вежливо и в то же время нежно ухаживая за своей маленькой смуглой женушкой.

— У нас все, скорее, наоборот, Евдоксия, и то в самых худших случаях! — ответил он. — Вместо того чтобы служить жизни, с чрезмерным усердием оберегают традиции или былую славу покойников. Вот тогда-то и призывают мертвых на роль современных идолов, используя их для всевозможных целей, как фетиш…

— В таком случае оставь им, пожалуйста, эту куда более здоровую точку зрения! — спокойно возразила бабушка и закурила. — Это же ясно: мертвые должны служить живым, помогать современности! А иначе какой смысл в почитании покойников? Именно тогда мы встаем на их место, только тогда начинаем…

— Даже тогда?.. Ради Бога, мама, когда-то нужно же успокоиться! — в комическом отчаянии воскликнул Святослав. — Да еще в присутствии Евдоксии! Мне кажется, ее уши для того только и созданы, чтобы слушать невероятные вещи! В самом деле, что-нибудь разумное она читает только вместе со мной… ничего толком не доводит до конца, голова ее полна всяким вздором, она просто живет — и позволяет почитать и любить себя… крестьянам… ну и мне тоже.

— А как же иначе? Что же еще ей делать? Ведь это единственное, что она хорошо умеет. Советую тебе: пользуйся этим! — заметил Виталий, и все засмеялись.

Евдоксия, не обращая внимания на смех, лакомилась мармеладом и другими сластями. Вдруг ей пришло в голову, что надо угостить и Дитю, который лежал в своем гамаке на свежем воздухе у входа в дом.

Держа в одной руке тарелочку, другой она потянула меня с собой.

— Представь себе: пока мы сюда ехали, я все время думала о тебе! — на ходу сказала она, и мне вдруг показалось почти немыслимым, что мы так долго не могли познакомиться и перейти на «ты». — Должна сразу признаться: в детстве я очень ревновала к тебе! Каждую зиму, когда вы были вместе! Я устраивала Виталию сцены, когда в конце зимы он появлялся здесь! Я хоть и была маленькой, но всегда считала себя ровесницей Виталия: мы просто складывали наши годы вместе! Ради меня он опять становился маленьким мальчиком., играл со мной… а я — о, с какими горестными усилиями я взрослела и вела себя разумнее, когда он объяснял, что это необходимое условие с моей стороны…

Мы уже вышли из дома, но Евдоксия снова остановилась, все еще держа тарелочку перед собой.

— Все, что я знаю, я знаю от Виталия. Остальное, видишь ли, скорее, догадки… Когда я была совсем маленькой, он обучал меня верховой езде. Летом мы выбирали в табуне жеребят, растили их, они должны были составить нашу собственную маленькую тройку… О тройке, например, Виталий говорил мне не для того только существует русская тройка, чтобы быстрее всех прибывать к месту; пристяжным трудно мчаться галопом. Но благодаря этой трудности — лошади как бы тянут в стороны — скорость обретает красоту. В ней возникает ритм, который передается колокольчикам, чисто разливается их звонкая трель. Как бы ни мчалась тройка, не обогнать других хочет она во что бы то ни стало, а порадовать сердце тем, кто в ней едет… — Наконец Евдоксия с мармеладом в руках подошла к гамаку, рядом с которым примостился и Петруша.

Когда я вернулась в коричневую, цвета дубленой кожи комнату, бабушка о чем-то спорила с зятем.

— В конце концов, надо идти в ногу с эпохой, не гонясь, естественно, за ее чересчур поспешными прыжками, — говорил Святослав. — Сколько можно говорить о нас, что мы — Азия? Я думаю, в известной мере это право надо признать и за женщиной.

— То, что ты называешь «эпохой», — это жалкое, уродливое понятие, для женщины, выросшей в более или менее приличных условиях, его просто не должно существовать, — сухо возразила бабушка. — Женщина — существо вечное, а не преходящее; это должно проявляться во всем. Поэтому пусть проводят свое время в любую эпоху так, как я, старая, по старинному обычаю проводила в моем столетии, — в страхе Божием и бабьем смирении.

Ее зять подавил вежливую улыбку. Он не стал ей перечить, считая это бесполезным. Но искренний тон, каким она произносила подобные утверждения о своем собственном смирении, он с удовольствием и пониманием воспринимает как ее самую удачную шутку.

Бабушка