Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

ей.

Ксения следила за этой словесной перепалкой с поистине каменным лицом. Но вдруг она вскочила на ноги и перебила Виталия.

— Говоришь, уладить? А что, собственно, он должен уладить? То. что он оставил Татьяну, да? Но что из того, что он ее оставил? Важно, что он ее взял, что он решился взять ее. Этого ему никогда не исправить — ничем и никогда! Ибо он унизил ее несправедливостью!

Она стояла, скрестив на груди руки, с таким глубоко серьезным видом, что, казалось, между ее телом и душой возникла какая-то совершенно новая гармония; обычно зрелость и сила были присущи ее телу, а не душе.

— Он унизил ее, — повторила Ксения. — Такое не дано исправить ни одному человеку.

Невольно возникшую тишину нарушила небольшая суматоха. Резко вскочившая Хедвиг и Святослав говорили одновременно. Я взглянула на Виталия. Он сидел молча, но на лице его отражались восхищение и в то же время разочарование. Или я ошиблась?

Евдоксия взяла меня за руку.

— Бери свои бумаги! Пошли! Главное — она узнает об этом, остальное неважно! — многозначительно сказала она.

Только по дороге к дому я не без удивления поняла, что имелась в виду не Татьяна, а бабушка.

Следовательно, штаб-квартира, куда мы должны были доставить наше тревожное сообщение, была в зале; но и Татьяна сейчас, когда пришла почта, должно быть, читала бабушке вслух.

Дойдя до дверей, ведущих в залу, разгоряченная после быстрой ходьбы Евдоксия на мгновение задержалась.

— Если я растеряюсь, помоги, — попросила она меня. То, что она задумала, было для нее отнюдь не простым делом. Но, очутившись в зале, она тут же обо всем забыла и без обиняков выпалила новость, словно трескучую ракету запустила.

— Димитрий написал Марго — он возвращается! Вот письмо, мама!.. молитвы наши услышаны, он снова обращается к нам всей душой!

Бабушка была одна. Она, как всегда, сидела на своем штофном диване без дела, курила и смотрела на кипу свежих газет перед собой, дожидаясь, когда придет Татьяна.

Услышав ликующий крик Евдоксии, она вскочила… Черты ее лица напряглись, четко обозначились чистые, строгие линии, которые часто и не замечались вовсе из-за живой, почти артистической мимики. Лицо обрело величавость, близорукие глаза заискрились.

— Читайте! — коротко, почти резко бросила она. И так и осталась стоять неподвижно.

Евдоксия уже сидела на краешке ближайшего стула, у первого окна, где стояла и я, и читала, читала… Читала задыхаясь, страстно, любуясь словами и радуясь им, словно встретилась с ними после долгой разлуки, и от этого они почти теряли конкретный смысл и очертания.

Бабушка не обращала внимания на то, что все еще стоит у стола на своих слабых, больных ногах. Она только слушала. Но очень скоро напряженное выражение ее лица изменилось. Евдоксия еще и близко не подошла к концу, а бабушка уже снова сидела на своем диване.

Она спокойно разглядывала свою погасшую сигарету. Хотела прикурить новую. Но потом вдруг отодвинула все в сторону, погрузилась в свои мысли. На лице ее отразилась глубокая горечь. Усталая, разочарованная старуха.

У Евдоксии, казалось, замерло сердце.

— Мама! Ты не рада?.. Не рада, что он снова наш?! Мы ведь думали, что он удалился от нас, охладел к нам…

Бабушка спокойно возразила:

— Удалился? Снова наш? Не говори глупостей. Я молилась, прося Бога вернуть ему счастье. Необдуманно, торопливо, дерзко разрушенное счастье. Молилась, чтобы он снова обрел семейное счастье. Чтобы вернулся сюда хозяином, отцом и супругом. Молила Господа склонить его сердце к этому… О чем еще необдуманно просили вы в ваших молитвах, я не знаю!.. В молитвах надо быть очень точным — это ведь поступки! Ваши желания легкомысленны. Они свели на нет мою молитву. Я ни на что не гожусь. Бог не слушает меня.

— Мама, милая! И это говоришь ты, всегда твердившая о вине и искуплении…

— Вина? Искупление? Так говорят люди. Люди любят наказания. Бог может и освобождать от них. — Ее гнев улегся. — Они теперь идут иными путями, не моими. Как же мне следовать по тому пути, о котором речь в письме? Он, Димитрий, сам выдумал, как стать добрым человеком! В своих душах теперь они находят все что угодно. Сами решают, где зло, а где добро. Зачем им мать?.. Все кончится тем, что Господь сам найдет способ наставить их — как обрести блаженство или навлечь на себя проклятие!

Она строго и подозрительно взглянула на меня, должно быть, хотела спросить, как это я умудрилась получить подобное послание от Димитрия.

Но затем забыла обо всем и закрыла лицо руками.

— Никогда он не будет счастлив дома! Никогда! Мой сын, мое дитя, мой первенец! Ничего я не добилась для тебя. Прости мне, беспомощной, не нашедшей нужного слова — ни для Бога, ни для тебя… Мать обязана сделать свое дитя счастливым! Призвать любые силы — небесные и земные. Сделать счастливым… Но это дано только ему — Богу.

И она горько разрыдалась.

Праздник сбора ягод

Два гамака сблизили нас со Святославом. У входа в парк натянуто четыре гамака, и наступившая жара гонит к ним, но живая, как ртуть, Евдоксия, о которой муж говорит, что на жаре ее активность возрастает до предела, как столбик термометра, не может и десяти минут полежать спокойно, а Хедвиг постоянно отвлекают домашние заботы. Мы пришли к мысли, что неплохо бы утешить друг друга, и Святослав, лежа на самом прочном гамаке, который все же скрипит и потрескивает под его тяжелым телом, развлекает меня восхитительными, интереснейшими историями. Он разбирается в литературе и этнографии, по-видимому, выписывает новейшие книги из-за рубежа, и, находясь с ним в этом русском господском парке, легко представить себя «по ту сторону границы», где он, похоже, чувствует себя так же уверенно, как и на родине.

Тем временем и эти дни, сонные в тени парка и жаркие в поле, в доме произошли незаметные перемены. Святослав первый обратил на них мое внимание как на нечто противоестественное: молельня в столовой целыми днями оставалась запертой. Случилась ли между его тещей и Господом Богом какая-то, какой выразился, неприятность, ему было неизвестно, но он не сомневался, что с недавних пор Всевышний больше, чем когда бы то ни было, кажется ей человеком. Мне же бросилось в глаза, что она угнетена сильнее обычного; она была словно ползущая по земле бабочка с оторванными крыльями. С тех пор как пришло известие от Димитрия, бабушкиной страстной вере в Бога, а заодно и ее уверенности в себе был нанесен удар.