Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

все же заметила его скрытую улыбку или, скорей, догадалась о ней.

— Тебе не кажется, что это неплохо согласуется с твоими взглядами? — иронично заметила бабушка. — Я ведь тоже считаю: женщина остается женственной не потому, что подчинена мужчине. И все же она нуждается в повелителе!.. Вот только есть повелители, которые стоят выше вас, мои дорогие.

— Тогда какой смысл в замужестве, скажите мне, ради Бога? — возмущенно прервала ее Ксения. — Зачем я вышла за тебя, Виталий? Скажи-ка нам, бабушка, кто мой высший повелитель?

И она присела на подлокотник кресла, чтобы поцеловать Виталия, что ей не совсем удалось, так как она не переставала смеяться. Виталий рассеянно возвратил ей поцелуй.

Бабушка хотя и делала вид, что целиком поглощена своей сигаретой, но все же молча смотрела на сына с невесткой, пуская перед собой клубы дыма.

Вбежала Евдоксия и стала торопливо открывать чемодан, в котором, как ей казалось, лежит игрушка, привезенная для мальчиков, да к тому же такая, которой можно играть, лежа в постели, — маленький ярко раскрашенный деревянный кремль. Она разбросала вокруг себя половину содержимого чемодана, устроив немыслимый беспорядок. Святослав поднялся со своего места и стал помогать ей — хотя бы тем, что о каждом выкинутом из чемодана предмете он с несокрушимым спокойствием говорил: опять не то.

Наконец четыре пакета с «кремлем» были найдены в совсем другом чемодане. Чтобы передохнуть, Евдоксия снова принялась за чай. При этом она поглядывала на сидевшего напротив Виталия, и это занятие так увлекло ее, что она, казалось, забыла и о мальчиках, и о чае. Мимо нежных роз на высоких стеблях, которые стояли между ними на столе, мимо возвышавшегося перед ней «кремля» Евдоксия смотрела своими карими, полными любви глазами на брата. Смотрела так, будто только лишь минуту назад свиделась с ним после разлуки и собирается еще раз, с самого начала, повторить процедуру радостной встречи.

В павильончике

С приездом Евдоксии жизнь в Родинке пошла быстрее, особенно в первое время. Все еще приезжали с визитом соседи как из близлежащих, так и из довольно отдаленных имений, а одному даже потребовался на дорогу целый день. Естественно, такие «визиты» можно наносить, только оставаясь на ночь; наряду с несколькими гостевыми комнатами пришлось на всякий случай держать наготове и Татьянину шафраново-желтую, где еще со времен Димитрия стояла вторая кровать, которую Татьяна не позволяла вынести, хотя один только ее вид действовал ей на нервы. Детей разместили в комнате Дити и Петруши, и даже светло-розовая зальца рядом с большой залой лишалась порой на время своей неприкосновенности — в ней тоже разместили постель, хотя и пустующую целыми днями.

Громкая, имение которой располагалось совсем недалеко, больше не появлялась, однако в разговорах нет-нет да и всплывало ее имя, и она, несмотря на свое отсутствие, производила нередко такое же загадочно-волнующее впечатление, как и во время своего визита; однако, когда входил Виталий, возникало многозначительное молчание, так как все знали, что он поддерживает с ней отношения.

За визитами следуют приглашения. Правда, бабушка никогда не выезжает из дома; неохотно, после ухода Димитрия, делает это и Татьяна, еще меньше привлекает русская общительность Хедвиг. Виталию и Ксении, напротив, часто приходится выезжать вместе с Полевыми — как ни странно, для молодой женщины это большая жертва, чем для Виталия, которого, на мой взгляд, никто не оставляет равнодушным — правда, далеко не всегда в смысле личной симпатии, но он в отличие от других не делит людей на «-интересных» и «скучных». Я замечаю, как странно и сильно меняется его собственная внешность и зависимости от настроения, от того, с кем он общается; он может быть беспечным, впечатлительным, молодым, почти юношей! А в другой раз — медлительным, с тяжелой походкой, ставшим как бы приземистее и неповоротливее, словно неуклюжесть больной руки распространилась на всю сто фигуру.

В эти дни я выкраиваю часок-другой для себя. Стараюсь оживить в своих записках впечатления о лете в Родинке, даю названия отдельным зарисовкам: смотри оглавление! Я давно уже пишу больше, чем умещается в моих письмах домой, хотя бы уже летягу, что толстые конверты редко благополучно минуют границу; кроме того, мне очень хочется написать продолжение моих воспоминаний о детстве с Виталием и довести их до того времени, когда мы снова расстанемся.

Когда в доме становится слишком людно или же наши выезжают с визитом, я предпочитаю уединиться со своими письмами и прочими записками в деревянном строении в парке. Только с приездом Евдоксии я узнала, что это ее павильон, и теперь мы делим его, что, впрочем, означает то же самое, как если бы я делила его со всеми остальными.

Своей поразительной словоохотливостью, которую, как ни странно, все же нельзя назвать «болтливостью», она напоминает бабушку.

И не только ее! Русские все еще относятся к языку самозабвенно, как к вечно новому переживанию, как к дарованному им чуду, которое они не устают испытывать; словно в криках животных или шуме деревьев они зачарованно воспринимают в нем проявление своего неясного внутреннего мира. А язык, будто радуясь тому, что его каждый раз открывают заново, одаряет людей своим неисчерпаемым музыкальным богатством, способным выразить не только то, что не может сложиться в разумное слово и остается нежным детским лепетом, но и удивительное душевное глубокомыслие, которое нельзя выразить языком современным, которому дано проявить себя только в словах очень древних и мудрых, подобных тем, какими говорил юный Иисус с учеными-книжниками.

И все же я часто говорю себе: среди этих самых людей, даже в них самих, живут немейшие из немых. От тех, кто нем, потому что почто не мыслит, до тайных и лукавых мыслителей, которые не пускают слово в глубины своей души, а отбрасывают его на поверхность, как блестящий предмет, как игрушку, к которой они равнодушны, — чтобы их собственная самость, как у деревьев или зверей, вызревала в глубоком мраке

Почти каждый день Евдоксия тащит меня по узкой, вьющейся между деревьями и кустами дикой малины тропинке к пруду, расположенному в самой нижней части парка, некогда ухоженного, служившего детям любимым уголком для игр, но постепенно запущенного и совершенно одичавшего. Тусклая поверхность пруда, на которой некогда качалась лодка маленьких Волуевых, давно и почти полностью затянулась густой, ядовито-зеленой, беспорядочно вьющейся растительностью. У прибрежных камышей стоит «наш» павильон, павильончик, пестрое, обветшавшее строение, некогда ярко раскрашенное традиционными для здешних мест рисунками. Давно поблекли краски, что пошло на пользу их дикой восточной броскости. Однако на окружающих павильончик перилах еще