Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

для нее маленькая икона, которую вполне можно было поставить рядом со шляпой и тапочками — такой она казалась невероятно древней; давно уже ставший неузнаваемым святой был обрамлен в оклад из гнутой жести, благодаря которому он обладал самой чудотворной силой из всех икон в доме; то, что бабушка оставляла его на время в комнатах дочери, было жестом самоотречения, актом материнской любви.

Со всеми предосторожностями укрепив образок над розовой кроватью, бабушка направилась к выходу, но столкнулась с Татьяной, которая казалась очень испуганной. Она тоже несла портрет в рамке, но не старинный, а совершенно новый, и изображен на нем был не святой, а Димитрий.

Виталий раздобыл для нее последний снимок Димитрия. В доме, в многочисленных альбомах бабушки, были снимки Димитрия, сделанные исключительно в годы детства и ранней юности. Несмотря на испуг, Татьяна не стала прятать свою драгоценность — слишком дорог был ей сам Димитрий, — а открыто показала его всем.

Неожиданно увидев снимок сына, мать должна была бы воспринять это как свидание с ним.

Но бабушка не стала смотреть на портрет. Она сделала вид, что ничего не заметила. Отвернувшись, она молча пошла к двери.

Этого Татьяна снести не могла. Ее мягкие черты лица, на котором страх все еще боролся с радостью, обрели выражение отчаянной решимости.

— Евдоксия любит его! Он ей брат! — возвестила она таким тоном, будто бабушка этого не знала. — У сестры должен быть его портрет! Сейчас, когда мы будем все вместе, нам будет не хватать его… он должен быть с нами…

Бабушка молча, но очень выразительно пожала плечами — как будто прервала речь Татьяны резким словом.

Татьяна, словно защищаясь, словно желая силой открыть перед Димитрием это черствое сердце, заговорила быстро и жалобно, захлебываясь словами:

— Бабушка, ты, должно быть, не знаешь… слушай, ты не знаешь, наверно… когда я обручалась с твоим сыном, я сказала ему: как бы ты ни грешил в жизни, проси прощения у Бога, а не у меня, ибо каждый твой грех передо мной прощен уже заранее, душа твоя чиста, за это в ответе моя любовь: пусть же она служит тебе защитой перед Богом.

Бабушка уже держалась за дверную ручку, но вежливость мешала ей уйти от Татьяны в момент, когда та говорила о Боге. А Татьяна, вырванная из своего податливого спокойствия, уже не могла сдержать себя. То, что внезапно всколыхнулось в ее душе, безвольно выплеснулось наружу, решило громко заявить о себе. Она стояла, прижав к груди руки, державшие портрет.

— Бабушка! Вы говорите, он больше не любит меня! Но кто из вас знает, как Димитрий любит?! Его любовь — это как рассыпанные у ног человека драгоценные камни и цветы. Да, цветы увяли. Но драгоценные камни остались… Ах, вы же совсем не знаете, как любит Димитрий…

Ее взволнованный голос задрожал и умолк. Наступила тишина, которую, казалось, ничто не могло нарушить. Старуха не говорила ни слова.

Татьяна приблизилась к стоявшему перед ней креслу и устало, будто после долгого и тщетного странствия, погрузилась в него.

— Конечно, ты молишься за Димитрия! — робко пробормотала она. — Конечно, когда-нибудь твоя молитва поможет ему больше, чем моя. Но дайте же мне сделать для него хотя бы самую малость — позвольте мне верить ему! Вы говорите — он поступил плохо, но я, бабушка, верю ему! Вы говорите: он тебя покинул, но я, бабушка, жду его!.. Жду, что ко мне вернется его добрая душа, как бы далеко он сам ни оставался…

Наконец у бабушки лопнуло терпение, и она отверзла свои уста.

— Не говори глупостей! — грубо возразила она Татьяне. — Он должен вернуться! Упасть перед тобой на колени!.. Думаешь, его добрая душа будет петь тебе песенки, как птичка за окном?.. Не говори глупостей! Кто ушел, тот не вернется.

Сказав свое решающее слово, она вышла из комнаты. Татьяна больше не возражала. Уличенная в полной несостоятельности своей жалкой логики, она сидела молча, смирившись с поражением. Свой боевой запал она исчерпала в нескольких дюжинах слов, излила сердце, освободила его от всего, что было в нем мучительного и прекрасного.

Но когда она, встретившись взглядом с глазами Хедвиг, Ксении и моими, почувствовала себя среди сестер, по ее лицу пробежала добрая, спокойная улыбка. Прижавшись затылком к розовой обивке кресла, она уверенно сказала:

— И все же это так! Просто бабушка меня не понимает… В «Снегурочке» Островского есть место… ах, как чудесно читал его Димитрий вслух! Место, где покинутая девушка спрашивает мудрого царя: «Значит, людям нельзя верить? Я верила, а он предал меня»… И что же ответил царь, мудрейший и величайший из всех, совсем как для нас наша бабушка? «Верь, душенька, верь!» Ах, когда Димитрий читал это место…

Едва я успела вернуться в свою комнату, как звонкая трель колокольчиков и ликующие крики деревенской ребятни — как я потом узнала, их было так много рядом с Петрушей в тарантасе, как конфет в бонбоньерке, — возвестили о том, что по березовой аллее подъезжают Евдоксия и ее муж.

Я вышла к ним только некоторое время спустя, когда, взглянув на часы, решила, что первые восторги радости и взаимные приветствия уже прошли.

Но я ошибалась; ни восторги, ни приветствия еще не закончились. Во всяком случае, в батистовой комнате Евдоксия все еще висела на шее у Виталия — в радостном настроении, но и со слезами на глазах, — и примерно в таком же расположении духа вокруг них стояли все остальные, за исключением бабушки, которая сидела

Когда я вошла, Евдоксия не раздумывая заключила меня в спои объятия, и не успели мы как следует познакомиться, как на меня обрушился бурный шквал ее безоговорочной любви.

— Ах, maman, злая, недобрая, хитрая, почему ты так далеко отдала меня замуж! Позволила похитить меня у вас! — время от времени восклицала Евдоксия, предаваясь печали у меня на груди.

— Не говори глупостей! Ты же знаешь почему — из-за берез! — спокойно пояснила бабушка.

Услышав такое обоснование своего брака, князь засмеялся вместе со всеми, но при этом не без нервного беспокойства переминался с ноги на ногу. Виталию он сказал:

— Конечно же, я хотел заехать сюда с ней только на обратном пути — после Одессы, но удержать ее было совершенно невозможно! Должен признаться: меня уже сейчас беспокоит, каким образом я увезу ее отсюда.

— Господи, ну и красотка же ты стала! — воскликнула Евдоксия, обхватив Ксению руками и поворачивая ее как куклу. — Признайтесь же, она не была такой красавицей с самого начала! Нет, тогда она была похожа