Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе

лежавшей в траве собаки на лицо Виталия: оно выглядело странно побелевшим в этом полумраке.

Спокойно, вполголоса он произнес:

— Ему рано суждено умереть, Марго. Нет смысла обманывать себя. Долго он не проживет, он не станет взрослым… А ему так хотелось стать «настоящим мужчиной», быть мужественным… Видеть, как он старается…

Его спокойный голос прервался. Помолчав, Виталий продолжал:

— И как дорого он за это иногда платит! Приходится преодолевать себя. Но это его самая светлая мечта, самая радостная. Разве запретишь ему мечтать об этом? Нельзя загасить этот огонь, чтобы мальчик позволил спокойно баловать себя, чтобы он сказал себе: «Я хилый и болезненный!» Это он-то, ждущий от нас помощи, жаждущий закалки? Стою здесь и в тысячный раз спрашиваю себя об этом… Такой маленький — и такие удивительно святые желания и заботы!.. До сего дня я поддерживал их в нем… Надеюсь, еще долго буду поддерживать… все еще надеюсь… Мы ведь были очень близки с ним, я с самого начала воспитывал в нем то, что мне дорого… Он не доживет…

— Виталий! — проговорила я сквозь слезы.

Он сжал кулаки.

— Чувствовать, что не можешь уберечь его… даже его, маленькое доверчивое дитя!.. Нет, надо делать вид, что можешь… чтобы он не боялся и жил без страха, с уверенностью. Чтобы эти честные, мужественные глаза до последнего мгновения говорили: пока ты со мной, мне ничего не грозит!.. Пока… однажды… пока это все же не случится…

Он громко всхлипнул.

— Я так люблю этого ребенка, так люблю, Муся…

Моя рука нашла в темноте его руку. Он крепко сжал ее. Собравшись с духом, он сказал:

— Ничего, что ты меня видишь таким: мы с тобой одинаково относимся к жизни… без иллюзий… Я всегда мог говорить тебе все… Вот и сейчас говорю: я теряю в нем друга. Он предназначен был мне в друзья. И он стал бы таким — человеком глубоко самостоятельным. Опирающимся только на себя — ради других. И не только другом: я бы все ему оставил… Еще несколько лет — и я мог бы оставить ему все.

— Виталий! Ты же еще так молод! Не рано ли думать о наследниках?

Он не ответил.

Сад погрузился в глубокое безмолвие. Только время от времени рядом с нами из травы поднимался волкодав, словно и его затронула душевная тревога хозяина. Задрав морду он недоверчиво нюхал воздух.

Я чувствовала смутное беспокойство, словно то, что Виталий не ответил на мой полувопрос, и было его ответом. И все же во мне появилась надежда. Я осторожно сказала:

— Разве то, чао ты видишь в Дите наследника, не выдает произошедшей в тебе перемены? Ведь когда-то «любовь к народу» означала дли тебя, что все средства хороши, даже дьявольские.

Наверху, в «гнезде», блеснул огонь. В комнате мальчиков загорелась маленькая лампа под зеленым абажуром. От этого сумерки показались еще гуще.

Виталий посмотрел на окно.

— Муся! — с тихой яростью ответил он. — Если бы я знал, что та кое средство есть, если бы сам сатана протянул его мне, плюя в лицо адским огнем… Муся! Какая же это любовь, если она не крикнет; «Годится любое средство! Давай!»

Мне показалось, что теперь я знаю о нем больше, чем способна вынести, и, защищаясь от этого знания, я невольно сказала Виталию:

— Какая польза человеку, если он обретет все, по потеряет душу.

Он кивнул. И произнес будничным тоном:

— Да, я знаю. Потеряет самое сокровенное. Но разве это не значит также думать о себе, обеспечить себе место на каких-нибудь небесах, заранее побеспокоиться о своем будущем, даже если речь о спасении самой души? По-моему, это последняя стадия филистерства, самого утонченного, позиция тех, кто никогда не любил по-настоящему.

Мы замолчали, стоя совсем рядом у стены под березами, осыпаемые падавшими с мокрой после дождя листвы холодными каплями. Я молча, про себя, продолжала разговор, вслушивалась в него, будто слова еще не конца раскрыли свой смысл.

Волкодав перед нами подозрительно принюхивался к темноте, готовый броситься на врага, схватить его, потрепать, свалить на землю. Но все вокруг застыло в безмолвии.

Большого пса охватила непонятная тоска. Он поднял к своему хозяину лохматую морду, и в тишине летней ночи раздался жалобный вой.

Евдоксия

Когда в день приезда Полевых мы с Хедвиг шли по парку, где все еще было мокрым от росы и тумана, влажность уже начала уменьшаться, и раннее утро обещало прекрасную августовскую погоду.

Хедвиг взглядом полководца окинула просеку, в центре которой — по старинному обычаю — высился огромный, сложенный из кирпича очаг, на котором каждое лето готовилось великое множество варений из фруктов и ягод.

В приливе поэтического вдохновения она назвала это место, расположенное вблизи дома, «алтарем в священной роще», и кирпичный очаг под могучими деревьями выделялся бы своей обособленностью, если бы не длинные узкие деревянные столы и скамейки по обеим сторонам. Там рассаживали деревенских детей, обязанностью которых по заведенному в Родинке порядку было чистить ягоды. Хедвиг строго присматривает за тем, чтобы все шло так, как полагается.

— Раньше много ягод попадало детям в рот и пропадало таким образом, потому что к этому привлекали совсем маленьких! И дело тут не только в ягодах, но и в принципе и в примере — как много в жизни будет зависеть потом от их поведения, — заметила Хедвиг, всегда умеющая обосновывать свои поступки, когда мы возвращались к цветнику, чтобы к приезду Евдоксии срезать самые красивые розы; они должны быть с длинными стеблями, цветом подходить к розовому батисту спальни и контрастировать с коричневыми стенами и занавесями соседней комнаты.

Уже в предрассветных сумерках для встречи дочери и зятя была послана тройка, запряженная в наилучшим образом оборудованный тарантас; другие экипажи не годились для езды по ухабам и камням бездорожья. На тройке поехал и Петруша, которого очень любила Евдоксия.

При всем своем усердии в хозяйственных делах, ставшем, правда, в последнее время чуть спокойнее и веселее, Хедвиг нашла время, чтобы вышить для Евдоксии маленькую изящную подушечку; тоже розовую, украшенную кружевами. Пока я расставляла розы по вазам, она торопливо сделала еще несколько последних стежков. Казалось, все уже было готово, Ксения притащила еще две вещи, без которых, по ее мнению, никак нельзя было обойтись: большую измятую садовую шляпу Евдоксии, которую она носила в девичестве, и стоптанные домашние туфли, судя по виду, тоже довольно старые.

Когда мы весело потешались над этими древними предметами, вошла бабушка. В руке у нее был образок, очень дорогая