Том 4. Проза. Письма. - Михаил Лермонтов

Не менее сильным было и влияние другой повествовательной традиции, традиции гоголевской прозы, следы знакомства с которой также весьма отчетливы на страницах лермонтовского романа.

Очевидно, что именно в контексте реалистических исканий Гоголя, обратившегося к художественному воплощению «ничтожного» героя, должны рассматриваться и оцениваться такие важнейшие моменты произведения, как намеченный в нем социальный конфликт (столкновение офицера-аристократа Печорина с мелким служащим одного из петербургских департаментов), изображение наряду с великосветскими гостиными каморки бедного чиновника, представляющего демократический Петербург, резко противопоставленный официальному облику русской столицы.

Весьма существенно, что повести Гоголя привлекали Лермонтова не только своей идеологической стороной; не менее интересны они были ему и с точки зрения их стилистики (см. начало «Княгини Лиговской», описание бала в гл. IX, «физиологическую» зарисовку дома у Обухова моста, и т. д.).

Можно предполагать, что одновременное присутствие в «Княгине Лиговской» различных повествовательных традиций послужило причиной незавершенности романа. В дальнейшем Лермонтов отдаст предпочтение той традиции, которая, будучи определенным образом преобразована, приведет его к созданию социально-психологического портрета человека его поколения.

В новом романе Лермонтов сумеет довести до конца то, перед чем он остановился в «Княгине Лиговской», – ему удастся точно определить и показать типические черты человека своего времени, те отразившиеся в нем особенности исторического момента, которые и делают его социальным «типом» – слово, употребленное самим Лермонтовым.

Направление интересов Лермонтова-прозаика соответствовало задачам, стоявшим перед русской прозой 1830-х гг. Герцен сформулировал эти задачи следующим образом: «…история каждого существования имеет свой интерес… интерес этот состоит в зрелище развития духа под влиянием времени, обстоятельств, случайностей, растягивающих, укорачивающих его нормальное, общее направление».[243]

Россия 1830-х гг., мрачного последекабристского десятилетия – вот то время и те обстоятельства, которые формировали характер лермонтовского современника. Окружающая действительность, полностью исключавшая какие бы то ни было проявления общественной активности, приводила к самоуглублению личности, развитию ее самосознания. Люди, духовно и интеллектуально близкие Лермонтову, жили бурной, интенсивной внутренней жизнью, но огромные внутренние силы не могли должным образом реализоваться в их внешней жизни, лишенной цели. Эту трагедию своего поколения Лермонтов и запечатлел в Печорине.

В литературе, по словам Белинского, решался «важный современный вопрос о внутреннем человеке»,[244] велись интенсивные поиски новых жанрово-стилистических образований, оценивалось содержание старых форм, возможность их преобразования.

Литературная практика показала, что наиболее перспективный путь к роману – циклизация малых жанровых форм. Новое строилось на старом: использовалась характерная для русской прозы 1830-х гг. особенность – разнообразные формы объединения в циклы очерков, рассказов, повестей, сцен («Вечер на Кавказских водах в 1824 г.» Бестужева-Марлинского, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Повести Белкина» Пушкина, «Пестрые сказки» Одоевского и т. д.). Уже известные приемы объединения повестей, «механизм» сюжетосложения наполнялись новым функциональным содержанием, получали новые внутренние мотивировки.[245]

«Герой нашего времени», над которым Лермонтов работал в 1838–1839 гг. и где нашли выражение впечатления, полученные во время кавказских странствий летом и осенью 1837 г., был представлен читателю как «собрание… повестей» – так характеризовала будущий роман редакция «Отечественных записок», напечатавших до появления отдельного издания нового произведения молодого автора некоторые из составлявших его новелл – «Бэлу», «Фаталиста» и «Тамань».[246]

Каждая из повестей, посвященная какому-то отдельному эпизоду биографии героя (особенно значительному для создания его портрета), написана в определенном отношении к той или иной жанрово-стилистической традиции. В ряде случаев Лермонтов как бы дает свою вариацию на заданную тему, накладывает свой оригинальный рисунок на четко прочерченные линии знакомой жанрово-сюжетной схемы.

«Бэла», например, – особым образом интерпретированный сюжет о любви героя, воспитанного цивилизацией, к девушке-черкешенке, выросшей среди «детей природы» и живущей по законам своей среды. Лермонтова в данном случае вовсе не интересует этнографический элемент; изображение любовной истории героя важно лишь как объективный материал для его объективной характеристики. Такая необычная направленность в разработке распространенной сюжетной схемы обусловила и обращение к особым стилистическим приемам, резко отличным от шаблонных красот романтических описаний. Их замещают лаконическая простота рассказа, аналитическая точность в изображении чувства.

Примечательно, что в «Бэле» драматическая новелла вставлена в рамку путевого очерка, который, утратив жанровую независимость, начинает играть сюжетообразующую роль. То же функциональное преобразование путевого очерка в «Максиме Максимыче», где его значение сводится к тому, чтобы ввести в повествование персонаж, чрезвычайно важный в контексте романа в целом.

«Княжна Мери», «Тамань» и «Фаталист» – повести, составляющие «Журнал Печорина», – также внешне ориентированы на романтическую традицию; при этом очевидна их полемическая направленность по отношению к ней. Излюбленные романтические штампы становятся объектом авторской иронии. По этому принципу, например, создан образ Грушницкого в «Княжне Мери». «Тамань», по выражению В. В. Виноградова, – «реалистическая перелицовка» распространенной романтической сюжетной ситуации.

Структурные элементы светской повести («Княжна Мери»), авантюрной новеллы («Тамань»), романтической новеллы на тему судьбы, рока («Фаталист») трансформируются; теперь все они выступают в единой роли – становятся тем материалом, которым оперирует автор, рисуя психологический портрет своего героя.

Разнообразные острые ситуации – от светской интриги до едва не закончившейся гибелью героя встречи его с «честными контрабандистами» – ставят Печорина перед необходимостью решения серьезных нравственно-психологических проблем; важнейшая из них, в известной мере подводящая итог исканиям героя, мысль которого постоянно томит беспокойство, – проблема судьбы, предопределения. Действовать или подчиняться? Отвечая на этот главный вопрос, Печорин утверждает право личности на внутреннюю свободу: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что́ меня ожидает» (наст. том, с. 313).

В «Журнале Печорина» характеристика героя строится в основном на его собственных признаниях, на его исповеди – это свидетельство близости «Журнала Печорина» французскому роману-исповеди (Б. Констан, А. де Мюссе). В центре «Журнала Печорина», таким образом, – история «внутреннего человека», история его интеллектуальной и душевной жизни.

Художественный психологизм, определяющий повествовательный стиль «Журнала Печорина», формировался не только под влиянием французской прозы 1830-х годов; весьма значительным оказалось воздействие традиции автобиографической, дневниковой прозы, в первую очередь хорошо знакомых Лермонтову дневников Байрона с их особым отвлеченно философским языком, афористичностью и эпиграмматичностью стиля, своеобразным сочетанием субъективно-лирической и объективно-иронической повествовательных стихий.[247]

В раннем творчестве самого Лермонтова есть несколько набросков, которые могут служить примером автобиографической прозы; один из них, написанный под впечатлением чтения записок Байрона («Еще сходство в жизни моей…»), вошел (с изменениями) в «Журнал Печорина» («Княжна Мери», наст. том, с. 283).

Тщательный, детальный анализ чувства, душевных движений, эмоциональных состояний, представленных в виде сменяющих друг друга мыслей, ощущений, явился художественным завоеванием лермонтовской прозы.

Открытие Лермонтова определило важнейшее направление в развитии русской прозы, и прежде всего прозы Толстого, которому особенно близка была психологическая манера письма автора «Героя нашего времени»: «…Теперь уже проза Пушкина стара, – не слогом, – но манерой изложения. Теперь справедливо – в новом направлении интерес подробностей чувства заменяет интерес самых событий».[248]

Для того чтобы решить эту основную проблему романа, Лермонтову было важно сочетание разных аспектов изображения. «Журнал Печорина», характеризующий героя изнутри, и «Бэла», и «Максим Максимыч», содержащие как бы внешний рисунок его образа, естественно дополняют друг друга, будучи подчинены единому художественному замыслу. Не менее важным был и вопрос расположения повестей, представляющих собой отдельные сюжетные части романа.