Том 4. Проза. Письма. - Михаил Лермонтов

«Знаете ли вы, милостивые государи читатели, – признавался В. Ф. Одоевский в предисловии к повести «Княжна Мими» (1834), – что писать книги дело очень трудное? Что из книг труднейшие для сочинителя – романы и повести».[230]

В 1830 г. Лермонтов читает старую французскую прозу и испытывает разочарование: «Я читаю Новую Элоизу. Признаюсь, я ожидал больше гения, больше познания природы и истины» (наст. том, с. 354). «Софизмы, одетые блестящими выражениями», не могут заменить живых характеров. «Вертер лучше, – продолжает Лермонтов, – там человек – более человек». Изображение характера – вот что привлекает Лермонтова в современной литературе, этому он хотел бы учиться у ее признанных мастеров.

Его собственные первые обращения к прозе почти не выходят за рамки опыта лирического поэта.

Это прежде всего заметки типа дневниковых записей, стилистически тесно связанные с лирикой, в жанровом отношении нечто близкое «стихотворениям в прозе» – лирические отрывки, фиксирующие какие-то моменты внутренней жизни автора. «Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче», – так начинается одна из записей 1830 г. Помеченная 8 июля «Записка 1830 года» о детской любви, запись этого же времени, озаглавленная «Мое завещание», набросок «Я помню один сон» – характерные образцы жанра лирического фрагмента, к которому юный Лермонтов обращается довольно часто. В его творчестве зрелой поры произведения этого жанра сами по себе уже не встречаются; между тем в поздней прозе Лермонтова, и в первую очередь в «Герое нашего времени», не трудно выделить отдельные самостоятельные части текста, по своему типу близкие юношеским «стихотворениям в прозе». Такова, например, известная концовка «Княжны Мери»: «Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига…».

Стремление Лермонтова к овладению прозаической повествовательной манерой проявилось в это время и в том, что ряд переводов из английской и немецкой поэзии он делает в прозе: «Перевесть в прозе: The Dream of Lord Byron – pour miss Alexandrine» (см. наст. том, с. 341). Ряд текстов Байрона («Darkness», «The Giaour», «Napoleon’s Farewell», «Beppo»), стихотворение Иоганна Т. Гермеса «Dir folgen meine Thränen» в переводе Лермонтова – это лирическая проза, своеобразие ритмико-синтаксической и образно-речевой структуры которой обусловлено ее генетической связью с поэтическими жанрами.

«Проза и стих – отчасти враждебные друг другу формы, так что период развития прозы обычно совпадает с упадком стиха, – писал Б. М. Эйхенбаум. – В переходные эпохи проза заимствует некоторые приемы стихотворного языка – образуется особая музыкальная проза, связь которой со стихом еще заметна. Так у Шатобриана, так у Тургенева».[231] Современная Шатобриану критика определяла его повести как поэмы в прозе, отмечая свойственные им лиризм описаний, элегически медитативный характер монологов, насыщенных философскими афоризмами, особую ритмическую организацию речи.

Шатобриан принадлежит к числу тех писателей, которые входят в круг чтения Лермонтова; один из ранних замыслов Лермонтова формулируется следующим образом: «В Америке (дикие, угнетенные испанцами. Из романа французского Аттала)» (наст. том, с. 340).

Путь к прозе не был легким. В 1831 г. Лермонтову, по-видимому, проще «изложить драматически (курсив ред.) происшествие истинное» (см. предисловие к романтической драме «Странный человек», наст. изд., т. 3, с. 193). Известно, что ранние замыслы Лермонтова сосредоточены главным образом вокруг «трагедии», жанровые возможности которой по сравнению с лирикой были значительно шире. Переход от лирики к драматургической форме был для Лермонтова естественным. Идеи и конфликты, вокруг которых строилось лирическое творчество поэта, теперь находили свое выражение в драме – лирические стихотворения, как правило, имевшие своего адресата, легко становились обращенными к зрителю монологами героев пьес, сохраняющими свойственные романтической лирике высокую эмоциональную напряженность, соответствующие речевые средства.

В 1830 г. Лермонтов пишет почти одновременно два драматических произведения – «Испанцы» и «Menschen und Leidenschaften»; первое из них – стихотворная трагедия, второе – прозаическая. Несмотря на то, что действие первой развертывается в Испании, a «Menschen und Leidenschaften» – в современной поэту России, и в том и в другом случае целью автора было показать противостояние героя обществу, диаметральную противоположность их идеологических, нравственных, философских позиций. Параллельная работа Лермонтова над стиховой и прозаической пьесами – своеобразный эксперимент. Лермонтов ищет форму, наиболее соответствующую его замыслу. В «Испанцах», где еще нет установки на создание определенных характеров и очевидна условность обстановки и персонажей, стихотворный размер не затруднял решения задачи.

В трагедии «Menschen und Leidenschaften» использован материал современной поэту русской жизни. Здесь уже намечалось движение к созданию широкой картины общественных нравов, к тому, чтобы определенным образом очертить действующие характеры. Возникла потребность освободиться от стиховой, стилистически однообразной речи; героям было дано право говорить языком, в каждом случае соответствующим содержанию монологов и реплик, в которых проявлялись их общественное положение, мировоззрение, этические представления. Так Лермонтов приходит к драме в прозе. Первый опыт он, по-видимому, счел удавшимся, и следующая его пьеса «Странный человек» – опять драма прозаическая.

Работа Лермонтова над «Menschen und Leidenschaften» и «Странным человеком» явилась в известной степени школой для будущего писателя-прозаика. Здесь Лермонтов овладевал мастерством диалога, учился использовать разные стилевые пласты русской речи.

К августу 1832 г. относится первое известное нам свидетельство Лермонтова о его работе над произведением большой повествовательной формы: «Мой роман становится произведением, полным отчаяния; я рылся в своей душе, желая извлечь из нее все, что способно обратиться в ненависть; и все это я беспорядочно излил на бумагу – вы бы меня пожалели, читая его!..» (наст. том, с. 367).[232]

В 1833–1834 гг. Лермонтов работает над романом из «времен Екатерины II». Этот факт литературной биографии Лермонтова сохранили воспоминания товарища Лермонтова по юнкерской школе А. Меринского. Лермонтов «в откровенном разговоре» рассказал ему «план романа, который задумал писать прозой и три главы которого были тогда уже им написаны».[233] Роман не был закончен. Его редакторские названия[234] – «Горбач – Вадим. Эпизод из Пугачевского бунта (юношеская повесть)» (П. Висковатый), «Вадим. Неоконченная повесть» (И. Болдаков), «Вадим. (Повесть)» (Д. Абрамович).

О каком произведении писал Лермонтов в 1832 г. Лопухиной – остается до сих пор неясным. Существует предположение, что Лермонтов имел в виду «Вадима»; однако наиболее вероятно, что работа над «Вадимом» началась не ранее 1833 г.,[235] а в 1832 г. Лермонтов писал какой-то другой роман.[236]

«Вадим» – первое известное произведение Лермонтова-прозаика – исторический роман из эпохи пугачевского движения. Обращаясь к этой весьма актуальной после крестьянских восстаний 1830–1831 гг. теме, Лермонтов решал выдвинутую временем задачу создания русского исторического романа. Симптоматично в этом отношении совпадение с Пушкиным, писавшим тогда же «Капитанскую дочку» (начало замысла пушкинской повести относится тоже к 1833 г.).

Отличительная особенность «Вадима» – сочетание в нем субъективно-лирического начала с объективно-повествовательным. Центральный персонаж романа, герой-мститель, в котором «одно мучительно-сладкое чувство ненависти, достигнув высшей своей степени, загородило весь мир» (гл. XIV), органически связан со всем комплексом идей и настроений, составляющих содержание лермонтовской лирики.

Индивидуальная месть героя теснейшим образом связана с вспышкой крестьянского мятежа («Бог потрясает целый народ для нашего мщения», гл. X), изображению которого посвящены многие страницы повести. В ряде глав Лермонтову удалось реалистически объективно воспроизвести картины античеловечных, антигуманных проявлений крепостнического быта. Чрезвычайно существенно свидетельство Меринского о том, что в основе «Вадима» лежит «происшествие истинное». В романе действительно использованы самые разнообразные материалы – исторические и фольклорные, – связанные с эпизодами движения пугачевцев в Пензенском крае: легенды и предания о Пугачеве, сохранившиеся в крестьянской среде, рассказы бабки Лермонтова, его родственников Столыпиных, соседей-помещиков. Начинающему романисту было принципиально важно отразить в своем произведении реальные события, реальные обстоятельства.

Социально-историческая проблематика, однако, не является центральной в романе, и самая тема крестьянского бунта явно подчинена теме противостоящей обществу сильной личности.