Рейтинговые книги
Читем онлайн Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 95 96 97 98 99 100 101 102 103 ... 135

Спектакль ему понравился, и, когда мы шагали на Николо-Воробинский гулкой ночной Москвой, он говорил возбужденно:

— Чудо театра заключается в том, что из хорошей пьесы он может сделать шедевр, а из средней — хорошую. Это — средняя пьеса, она сработана из кусков, ее композиция вызывающа, а все же спектакль хороший. Запомним, если нам доведется пожить еще лет по тридцати — пьеса будет идти эти тридцать лет. Драматургия, как и любое искусство, испытывается временем: в пределах десятилетий «Мольба о жизни» выдержит испытание.

И он был прав: в Москве, в театре имени Ермоловой «Мольба о жизни» (или «Семейство Масубров») идет и поныне, а календарь показывает 1972 год.

Человек медленно брел по ночному Крещатику, низко надвинув на лоб помятую шляпу, тяжело ступая по асфальту. Встречные обходили его сторонкой, — мало ли в ночную пору подвыпивших задир, но этот был настроен мирно, плелся, видимо, домой с гулянки и бормотал какие-то стихи. Мы поравнялись, и меня поразила фраза, произнесенная задумчиво и негромко: «…Отверзите уши ваши: освобождение от смерти найдено…»

Я невольно остановился; меня поразил знакомый голос. Я присмотрелся к прохожему и узнал его: это был Бабель.

Он тоже обрадовался встрече, торопливо рассказал, что уже неделя, как из Москвы, что живет пока в гостинице, хотя его настойчиво приглашает к себе Александр Довженко, и что вечерами в гостинице скучно, поэтому он гуляет по городу, припоминая иногда и цитируя особенно памятные тексты любимых авторов.

Я признался, что расслышал обрывок фразы, — «освобождение от смерти найдено», — и спросил, откуда это?

В свете высокого фонаря он выглядел на пустынной улице маленьким и почти квадратным, лицо казалось усталым и очень бледным, и только веселые, с искринкой глаза поблескивали из-за стекляшек очков с немеркнущим интересом.

— Вы спрашиваете, откуда это? А вот угадайте… Впрочем, не затрудняйтесь. Это из Будды. Его зачастую цитирует Толстой, а для меня истинное наслаждение так вот, наедине, тихонько цитировать Толстого.

Мы пошли рядом, и он сразу же заговорил с увлечением:

— Я повторяю Толстого и немею от его поразительной проникновенности, от веяния могучей поэзии, от силы мысли. Вспомните, когда князь Андрей слушает пение Наташи. Вот это место: «…Страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределенным, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она, — эта противоположность томила и радовала его во время ее пения…»

Он сложил ладонями руки у груди.

— Боже мой… Какая силища!

Он стал теребить меня за руку.

— Есть у него «Первые воспоминания», которые почему-то исследователями почти не упоминаются, а я читал их и перечитывал, и меня приводила в трепет их глубина. Послушайте эти простые слова: «…Это была тетушка Татьяна Александровна. Помню невысокую, плотную, черноволосую, нежную, жалостливую. Она надевала на меня халат, обнимая, подпоясывала и целовала, и я видел, что она чувствовала то самое, что и я, что жалко, ужасно жалко, но должно. В первый раз я почувствовал, что жизнь не игрушка, а трудное дело, — не то ли я почувствую, когда буду умирать: я пойму, что смерть или будущая жизнь не игрушка, а трудное дело…»

Опустив голову, он медленно мерил шаги, ее замечая, что мы уже прошли гостиницу.

— А знаете, что Лев Николаевич был сумасшедшим? — вдруг спросил он. — Без всяких околичностей он в этом откровенно признается: «Я-то знаю, что я сумасшедший». Ну, каков старикан? А между прочим, когда я встретил у него это признание, я не удивился. Нормальный человек не задал бы вопроса: «Больницы, врачи, аптеки для того чтобы продолжать жизнь, а продолжать жизнь зачем?» Вот за что его можно было бы возненавидеть: за такую отраву. Но ведь он оставил, волшебник, для жизни столько прекрасного, что тени, в спектре его сияния, смогут замечать только книжники да всезнайки. Он оставил нам красочный и огромный, полный запахов, солнца, ветра, человеческих судеб, стремлений, поисков, порываний, — очень сложный, печальный и все же чудесный мир! Я опускаю руки, ибо не с кем сравнить Толстого: эту вселенную, заключенную в бумажных кирпичиках, которые стоят на полках и называются его «собранием сочинений».

Мы снова стояли на перекрестке, и лунный лик часов над нами показывал два.

— Как пролетело время! — искренне удивился Бабель. — Два часа ночи. Значит, мне нужно было выговориться. Спасибо, вы терпеливый. Итак, у вас, я вижу, есть замечания?

— Недавно я встретил одного писателя, москвича, не стану называть его фамилию. Он говорит, что хорошо знаком с Бабелем и что Бабель никудышний собеседник: из него трудно слово вытащить.

Он недовольно покривился и спросил тоном усталого терпения:

— Далее?

— А когда я читал рассказы Бабеля, ни за что не подумал бы, что автор этих рассказов так преклоняется перед Толстым и наизусть повторяет его тексты.

Иронические складки, резкие в свете фонаря, отчетливо пролегли по углам его губ.

— К сказанному вы могли бы добавить, что Бабель от руки переписывал Толстого. Да, фразу за фразой, главу за главой. Зачем? А чтобы разгадать его волшебство. Этого, однако, нельзя разгадать, как нельзя разделить на слагаемые запах весенней степи, в котором слились воедино запахи тысяч травинок, цветочков, самой земли. Главное, что даже наисложнейшие движения души он передавал просто. Вот чему следует учиться и разумом, и сердцем. Эта высокая простота не связывала его и не мешала удивительным открытиям. Есть у него, например, такая фраза: «Вдруг нас поразил необыкновенный, счастливый, белый весенний запах…» Как это неожиданно и свежо, а в его время и вызывающе смело. Уверен, что до него никто ничего подобного не писал. Да, во всей мировой литературе.

Он глубоко вздохнул, слегка откинув голову и полузакрыв глаза, и коротко взмахнул руками, затем опустил их, словно в бессилии.

— Но… Давайте-ка снизойдем с вершины кот сюда, вниз, где стоит маленький Бабель. Почему он, из которого слово трудно вытащить, этой киевской ночью так речист? Почему его мучает бессонница? Была не была, открою вам тайну сердца. Дело в том, что Бабель серьезно болен. Эта тяжелая болезнь называется переоценкой ценностей. Не смейтесь, это действительно очень тяжелая болезнь. Я хочу писать строго и просто, без малейших красивостей, без щегольства фразой, без жаргона, без сомнительных афоризмов, прозой естественной, как дыхание, утверждающей радость бытия. Много, чудовищно много написано о смерти, но человек рождается, чтобы жить. Он рождается в мире вопиющих социальных контрастов и суровой борьбы. Вскоре ему становится доступно понятие справедливости, которое даже проще азбуки: кто не трудится — да не ест… А трудиться — значит создавать ценности, материальные и духовные, то есть прилагать усилия к утверждению человечного, разумного, доброго на земле, к утверждению жизни. Право же, просто, как протокол месткома, но великие истины всегда просты. С литературой прошлого мы впитали слишком много скепсиса и пессимизма. Нужно преодолеть эту бесплодную пустыню. Нужно понять, что хлебное зернышко, взращенное трудом, — дороже всех домыслов Шопенгауэра и Ницше. Я хочу оставить людям доброе зернышко радости и ради одного этого зернышка стоит жить.

Мы простились в третьем часу ночи, и когда, поворачивая за угол на Крещатик, я оглянулся, — он еще стоял у подъезда гостиницы, приземистый и нескладный, под одиноким тусклым фонарем.

Без уговора мы стали встречаться почти каждый вечер, чтобы побродить по городу или посидеть на Владимирской горке. Он постоянно о чем-либо расспрашивал: о детстве, о скитаниях, о первой любви, — вдавался в подробности, поддакивал, ободрял, задавал бесчисленные вопросы, рассказывал о своей жизни в Одессе, в Москве и во Франции, рисовал картины ночного Парижа, называя их «видениями из Апокалипсиса» и горько усмехаясь. Его было трудно «сдвинуть с точки», заставить рассказывать, потому что он любил расспрашивать и слушать, это была его страсть, но иногда случалось, что, вспомнив какой-то случай, эпизод, историю, ситуацию, он вдруг увлекался, неузнаваемо преображался, и тогда это был искуснейший, веселый рассказчик с наивной ребячливостью, с озорством, с тонкой наблюдательностью комичного, с неистощимым запасом легкого заразительного смеха.

В наши холостяцкие вечера, заполненные то воспоминаниями, то размышлениями вслух, то стихами, постепенно и незаметно вошла женщина. Синеглазая, статная, яркая блондинка, Зоя К. была тихо и неизлечимо больна литературой. Она, посещала литературные вечера, много читала, исписала стихами любимых поэтов множество тетрадей, когда-то и где-то публиковала свои стихи. Перед Бабелем она заметно робела, поминутно смущаясь и краснея, но с жадностью ловила каждое его слово. Интересно было наблюдать их со стороны: красивую, отлично сложенную Зою и ее собеседника, который казался рядом с нею маленьким и потешным. Он рассказывал забавные истории, и неистовый смех раскачивал его из стороны в сторону, и нельзя было не засмеяться, лишь взглянув на него, даже не вникая в суть дела.

1 ... 95 96 97 98 99 100 101 102 103 ... 135
На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов бесплатно.
Похожие на Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов книги

Оставить комментарий