Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он еще крепче стиснул мое плечо и громко, заразительно засмеялся: он умел смеяться искренне, от всей души.
Не знаю, какие неотложные дела позвали его в Москву, но уже на следующий день Бабель уехал из Донбасса. Он помнил, что я позвоню ему, и оставил на мое имя письмо, — так мне ответили по телефону. Шел проливной дождь, но, мучаясь любопытством, я отправился на квартиру редактора, где черная строгая дама вручила мне большой шершавый пакет с редакционным штампом.
Раскрывать его при этой даме я не стал, спрятал за пояс, чтобы не замочил дождь, и зашагал по лужам в свое гостиничное уединение, еще сильнее томясь от нетерпения и любопытства: что за послание мне вдруг адресовано, почему понадобился такой пакетище?
Однако в пакете оказалась одна лишь маленькая, малюсенькая записочка: извиняясь за неожиданный отъезд, Бабель приглашал навестить его, при оказии, в Москве и сообщал номер своего домашнего телефона.
И я позвонил ему… ровно через год.
Сначала мне ответила женщина, спросила кто и откуда, и выразила сожаление, что я не застал Бабеля в Москве. Тут же, однако, произошло чудо: он молниеносно возвратился из поездки и, прервав наш разговор, весело прокричал в трубку:
— Отлично, что вы приехали и позвонили! Приходите, жду.
— Я бы с удовольствием, находись вы в Москве…
Он засмеялся:
— Просто хозяйка не заметила, что я возвратился.
Он жил в нешумном Николо-Воробинском переулке, в старом домике, занимая уютную квартирку с внутренней лестницей на открытые антресоли. Внизу, в довольно просторной, но не очень светлой комнате он радушно принимал гостей. (Позже я убедился, что гостей он принимал только радушно, с живым, искренним выражением интереса и симпатии, или же совсем не принимал, находясь в таких случаях «в отъезде»).
— У меня было предчувствие, что сегодня кто-то обязательно приедет, — сказал он, широким жестом распахивая дверь и весело поблескивая из-за очков глазами. — Все же предчувствие — штука серьезная, и поэтому я запасся двумя билетами на премьеру во Втором МХАТе. Спектакль ожидается интересный. Есть такой француз — драматург Жак Деваль, а пьеса называется «Мольба о жизни».
Я сказал, что видел афишу и даже пытался купить билет. Он замахал руками.
— Можно было и не пытаться. Верьте мне: я в этом деле соображаю, мальчишкой промышлял у театральных касс. В былые времена одесские пацаны при таких аншлагах имели выручку. А нам с вами на этот раз повезло: мсье Деваль, комильфо, спасибо, прислал билеты.
— Сам Жак Деваль? Автор пьесы?
— Он самый. Очень милый француз. Но поговорим не о парижанах — о донбассовцах: как там наши добрые знакомые — украинский лирик Герасименко, поэт-коногон Беспощадный, артист со «Смолянки» Миша Михеев, Николай Савельевич — инженер, красавица свет-Катя, горловчанин Изотов, чье имя все чаще мелькает в газетах? Сразу же скажу вам по секрету, что принял решение снова ехать в Донбасс. Я им увлекся и проникся. Конечно же, без бодрячества, без этих глупостей: ах, мой станочек, моя домнушка, моя шахточка!
Он усадил меня за стол, отодвинул стопу журналов и газет, присел напротив.
— Только здесь, в тихом переулке, осмотревшись и призадумавшись, я ощутил тот весомый, добрый осадок, что вынес из Донбасса. И вспомнился Чехов. Он мечтал пожить где-нибудь в районе Харцызска. Эти строки из его письма показывают, насколько обостренным у Антона Павловича было чутье к пульсация жизни, к наиболее выразительным ее проявлениям, к географии «горячих точек» страны.
Я заметил ему, что в дороге перечитал «Конармию». Он насторожился:
— И что?
— На заводах, на шахтах в Донбассе вы встретите немало бывших буденновских конармейцев, меченных свинцом и сталью лихих рубак: в них не убавилось ни ярости, ни отваги, но только эта неистовая сила переключилась на уголь и металл и стала рабочей хваткой. Будет вполне логично, если автор «Конармии» последует за своими героями.
Он смотрел на меня широко открытыми, немигающими глазами, и зрачки его глаз, увеличенные линзами очков, были огромны.
— Спасибо. — Он молчал долгую минуту. — О, это большая задача! Огромная задача. И привлекательная. Очень. Быть может, потому и привлекательная, что трудная, что так суров материал. А пока мне ясно одно: настоящей книги о Донбассе еще не существует. Ни прозы, ни стихов. Шахтерские «страдания» это подтверждают: они — просьба о песне, тоска по песне. Что же касается романов, повестей, рассказов о шахтерах, а таких книжек за последние годы появилось порядочно, так в большинстве это — ремесленные поделки, высокопарные, спекулятивные, низкопробные. Как они появляются? Кто их печет? Конечно же, не писатели. Звание и призвание писателя высоки, и он не станет фальсифицировать эмоций, принижать мышление героя до примитива, нагнетать трескучий и холодный «оптимизм». Определенно, в литературе развились «древоточцы», они портят «материал», искажают картину жизни, обедняют, обгладывают героя до костей. Книжки эти обречены еще в час рождения: они никого в ничему не научат, а прочтут их, быть может, одни только дежурные рецензенты.
Я назвал повестушку, о которой в ту нору было немало сказано: она всплыла на гребне рапповского призыва ударников в литературу и подчеркивала всем известный контраст между старым, капиталистическим, и новым, социалистическим Донбассом.
— Это лубок, — небрежно сказал Бабель, недовольно морща лоб, — а в лубке вы напрасно искали бы «глубины жизни».
Он встал, броско, энергично прошел к окну, замер, словно бы удивившись преграде, и уже медленно возвратился к столу.
— Я представляю себе достойный роман о Донбассе, как мощную и яркую поэму в прозе, поэму торжественную своей правдивостью, высотой инженерной отваги, повседневного шахтерского подвига. Читатель войдет в эту поэму, как в строгий, сияющий храм, в котором ничто и никто не пугает, не предает анафеме и не грозит, а человек труда предстает со своими рукотворными чудесами, как великий зодчий, продолжающий сотворение мира…
— Между тем, эта торжественная декларация, — заметил я, — не характерна для писателя Бабеля, которого я знаю.
Наклонив голову, он насмешливо заглянул мне в глаза.
— Неужели вы и всерьез считаете меня скептиком, нытиком, эротоманом, эстетствующим снобом и прочее? О, на меня понавешивали ярлыков! А суть моей скромной писанины в том, что я всегда любил и люблю простого человека, всегда страдал его страданиями и желал ему счастья.
В театр мы решили идти пеши, избрав довольно дальний путь вдоль набережной Москвы-реки, вверх, мимо Василия Блаженного, через Красную площадь… В ясное предвечерье после несильного дождика улицы сверкали, как лакированные, окна зданий в закате вспыхивали и лились, и весь город выглядел словно бы кованным из бронзы.
— Люблю Москву… Ах, как люблю Москву! — говорил Бабель, внимательно заглядывая в лица прохожих, весело смеясь глазами. — Много я видывал городов, но другого такого города нет на земле. Это — город-волшебник с неразгаданной тайной, с ласковой силой очарования, которая неторопливо, но властно берет за сердце, чтобы не отпустить уже никогда.
В фойе театра я понял, как популярен был Бабель в Москве: скромно держась поближе к стене, он неторопливо шел среди публики, и многие узнавали его, почтительно здороваясь, удивленно и радостно улыбаясь и уступая дорогу, и как трепет листвы под ветром, приглушенно звучало и повторялось его имя.
Мы заняли места где-то в шестом ряду партера, и, осмотревшись, он шепнул:
— Жак Деваль уже здесь. Конечно же, пришел одним из первых. Премьера, да еще в Москве, — это, братцы мои, не шутка! Молодец, что не выставился в ложе, а скромно находится в публике. Вот он оборачивается, видите, впереди, в четвертом ряду?
Можно было подумать, что тот, о ком говорил Бабель, услышал свое имя: он обернулся и поспешно встал, привлекая внимание театралов, которые обычно знают, «кто есть кто». Встал и Бабель, отвечая поклоном на поклон, и вдруг со всех сторон загремели аплодисменты.
Словно бы испугавшись, Бабель откинулся на стул и, как-то неловко ежась, вобрав голову в плечи, шепнул:
— Вот и мы искупались в чужом ореоле. Уф! Не из приятных процедура!.. Однако спектакль должен быть интересным: пьесу я знаю, читал.
Высокий и томный, в безукоризненном до последней складочки костюме, надушенный и свежий, с легким румянцем на щеках Жак Деваль подошел к Бабелю в антракте и крепко, почтительно взял его руку обеими руками. Они говорили по-французски две-три минуты, и Деваль сначала смеялся, а в заключение грустно покачал головой.
— Как водится, после премьеры состоится небольшой банкет, — вскоре пояснил мне Бабель. — Мсье Деваль приглашал и меня. Но, собственно, какова моя роль в этом событии? Я сказал, что не совсем здоров…
- Взгляни на дом свой, путник! - Илья Штемлер - Советская классическая проза
- Река непутевая - Адольф Николаевич Шушарин - Советская классическая проза
- Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов - Советская классическая проза
- Жизнь Клима Самгина - Максим Горький - Советская классическая проза
- А зори здесь тихие… - Борис Васильев - Советская классическая проза
- За Дунаем - Василий Цаголов - Советская классическая проза
- Быстроногий олень. Книга 1 - Николай Шундик - Советская классическая проза
- Кыштымские были - Михаил Аношкин - Советская классическая проза
- Переходный возраст - Наталья Дурова - Советская классическая проза
- Аббревиатура - Валерий Александрович Алексеев - Биографии и Мемуары / Классическая проза / Советская классическая проза