Возвращение в Оксфорд - Дороти Сэйерс

Не такой ли, подумала Гарриет, виделась она своему любовнику в тот бурный и тяжелый год, когда пыталась уверить себя, что может быть счастлива, уступив. Бедняга Филипп — так мучился от собственного тщеславия, и ведь не любил ее — до тех самых пор, пока не убил в ней последние остатки чувства, — и все же продолжал судорожно за нее цепляться, даже проваливаясь в трясину смерти. Согласившись жить с Филиппом, она подчинилась не ему даже, а его жизненным теориям. Молодые не могут без теорий, только к зрелости понимаешь, сколь гибельны принципы. Связывать себя собственными представлениями — и то небезопасно, но, подчинив себя чужим представлениям, получишь в награду лишь прах и пепел. И все равно ведь находятся несчастные, которые отчаянно завидуют этим гнилым яблокам с Мертвого моря.[297]

Так возможен ли союз между умом и плотью? Привычка все ставить под вопрос, все подвергать анализу выхолащивает и притупляет любые страсти. Наверное, опыт помогает справиться с этим противоречием: просто держать резкий, безжалостный ум отдельно от томного, живого тела — и никогда не сводить их воедино. Если вы устроены именно так, то в оксфордской профессорской вы будете рассуждать о преданности, а где-нибудь еще — развлекаться, скажем, с венскими певичками, и оба ваших «я» будут чувствовать себя легко и непринужденно. Для мужчины тут нет ничего трудного, да и женщине этот путь не заказан — если только в жизни ее не было досадных эпизодов вроде обвинения в убийстве. Но пытаться привести эти противоположности к компромиссу — чистое безумие, она отказывается в этом участвовать. Если Питеру неймется провести эксперимент, то пусть проводит его без Гарриет. Шестивековая привычка к господству все равно не покорится сорокапятилетнему уму, пусть и самому отточенному. Пускай самец получит свою самку и успокоится, а утомленный ум продолжит говорить — как герой «Человека и сверхчеловека».[298] Разумеется, это будет долгий монолог, поскольку самка способна только слушать и не вставит ни слова. В противном случае получится как в «Частных жизнях»,[299] где супруги в промежутках между любовными сценами могут только кататься по ковру и колотить друг друга. Скучнейшая перспектива.

Тут дверь опять скрипнула, напомнив, что и скуке мы бываем рады, если она спасает от тревоги. Но на каминной полке стояла одинокая красная пешка — как насмешка над всякой безопасностью. Как спокойно Энни отреагировала на слова Питера. Приняла ли она их всерьез? Ходит ли теперь осторожнее? Сегодня, когда она принесла кофе в профессорскую, она была, как всегда, аккуратна и сдержанна — ну, может, казалась чуть оживленнее. Разумеется, она же провела день с Бити и Каролой. Странная штука, подумала Гарриет, это стремление владеть детьми и навязывать им свои вкусы — будто это не отдельные люди, а отколовшиеся части родителей. Даже если девочке хочется мотоцикл… Ладно, с Энни все в порядке. Но что с мисс де Вайн, она ведь едет из Лондона в блаженном неведении? Тут Гарриет с тревогой заметила, что уже почти без четверти десять. Поезд должен был прийти. Помнит ли ректор, что надо предупредить мисс де Вайн? Нельзя допустить, чтобы она легла спать совсем безоружной, тем более комната у нее на первом этаже. Но ректор никогда ничего не забывает.

И все-таки Гарриет было неспокойно. Из окна ей не было видно, горит ли свет в Новой библиотеке. Она отперла дверь и вышла из комнаты (все верно, окно в коридоре открыто, с ручкой играл всего лишь ветер). Когда она шла мимо теннисного корта, во дворе еще маячили несколько смутных фигур. Первый этаж Новой библиотеки был совершенно темным — только тусклый свет в коридорах. Значит, мисс Бартон в комнате нет, а мисс де Вайн еще не вернулась. Или нет, похоже, вернулась, потому что шторы у нее на окне задернуты, хотя свет и не горит.

Гарриет вошла в здание. У мисс Берроуз дверь была распахнута, а в прихожей темно. Дверь мисс де Вайн была закрыта. Она постучала, но никто не ответил — и тут ей показалось странным, почему это шторы задернуты, а света нет. Она открыла дверь и нажала выключатель в прихожей. Свет почему-то не загорелся. С растущим чувством тревоги Гарриет подошла к двери в гостиную и открыла ее. Шагнула внутрь, потянулась к выключателю — и тут горло ее со страшной силой сжали.

У нее было два преимущества: она хоть отчасти была готова к нападению, а противница не знала про ошейник. Крепкие безжалостные пальцы скользнули по твердому кожаному ремню, в лицо Гарриет шумно дохнули. Хватка ненадолго ослабла, и она успела вспомнить, чему ее учил Питер — поймать и развести запястья. Но когда она пыталась нащупать ногой ногу противницы, то высокий каблук ее туфли скользнул по паркету, и она стала падать — они вместе стали падать, причем Гарриет оказалась внизу. Казалось, они падали годы, и все это время не смолкал поток грязной, злобной ругани. Затем гром, молнии — и мир провалился во тьму.

Лица. Они смутно покачивались на шумных волнах боли, то разбухая, то страшно скукоживаясь, потом все слились в одно — огромное лицо мисс Гильярд, совсем-совсем близко. Послышался голос, нестерпимо громкий, как сирена, — он орал что-то невразумительное. Потом, внезапно, словно сцена, высветилась комната: на диване белая как мел мисс де Вайн, над ней склонилась ректор, на полу таз, полный алой жидкости, а перед тазом на коленях — декан. И вновь взвыла сирена, и Гарриет услышала собственный голос, очень далекий и слабый:

— Скажите Питеру….

И все исчезло.

У кого-то болела голова — просто раскалывалась от боли. Ярко освещенная белая палата лазарета понравилась бы Гарриет, если бы не эта соседка с головной болью — ее громкий стон действовал на нервы. Ужасно не хочется, но нужно напрячься и спро сить, чего ей нужно. С неимоверным усилием, словно бегемот, вылезающий из болота, Гарриет сосредоточилась — и обнаружила, что голова болит у нее самой. Фельдшер услышала, что она стонет, и подошла к кровати.

— Что?.. — начала было Гарриет.

— А, — сказала фельдшер, — так-то лучше. Нет, не пытайтесь сесть. Вы сильно разбили голову, и чем тише будете лежать, тем лучше.

— Вон оно что, — сказала Гарриет. — А то голова зверски болит. — Поразмыслив, она заключила, что сильнее всего болит за правым ухом, а ощупав голову, обнаружила повязку. — А что произошло?

— Это мы все хотели бы знать, — ответила фельдшер.

— Только я ничего не помню.

— Не страшно. Выпейте-ка.

Как в книжке, подумала Гарриет. В книжках всегда говорят: «Выпейте-ка». А свет, оказывается, не такой уж яркий, на окнах жалюзи. Это просто глаза у нее чувствительны к свету. Лучше их закрыть.

«Выпейте-ка» оказалось поистине чудодейственным: когда Гарриет проснулась, голова уже не так болела, зато зверски хотелось есть. А еще многое стало припоминаться: ошейник, свет, который не хотел включаться, хватка на горле. На этом воспоминания почему-то обрывались. Как она разбила голову, Гарриет понятия не имела. Снова вспомнилась мисс де Вайн на диване. Гарриет спросила, что с ней и где она.

— В соседней палате, — ответила фельдшер. — У нее был сильный сердечный приступ, но сейчас ей лучше. Конечно, она и без того переутомлялась, а когда увидела вас в крови, не вынесла потрясения.

Вечером пришла декан — и обнаружила, что пациентка сгорает от любопытства. Только тогда Гарриет получила полный отчет о ночных приключениях.

— Будете лежать тихо, — сказала декан, — я вам расскажу. Если нет — то нет. Ваш прекрасный юноша прислал вам тут целый сад и еще зайдет завтра утром. Ну так вот. Бедная наша мисс де Вайн вернулась около десяти — поезд немного опоздал, — и Маллинз передал ей, чтобы она сразу же шла к ректору. Но она решила, что лучше сначала снимет шляпу, и направилась к себе — очень торопилась, чтобы не заставлять доктора Баринг ждать. Ну и обнаружила, разумеется, что свет не включается, а потом, к своему ужасу, услышала, как вы, моя дорогая, стонете на полу в темноте. Включила настольную лампу (хоть она работала), а там лежите вы, кругом кровища, чудовищное зрелище, кто из почтенных ученых леди потерпит такое у себя в гостиной. К слову, у вас на голове два очень милых шва — это вы задели угол книжного шкафа. Так вот, мисс де Вайн бросилась звать на помощь, но в здании не оказалось ни души. Тогда, моя дорогая, она помчалась в Берли, и несколько студенток пошли посмотреть, что творится, кто-то сбегал за ректором, кто-то привел фельдшера, а кто-то еще — мисс Стивенс, мисс Гильярд и меня (мы преспокойно пили чай у меня в гостиной). Потом мы позвонили доктору, и тут у мисс де Вайн сердце не выдержало — она вся посинела и свалилась нам на руки. В общем, было весело.

— Представляю себе. Еще одна безумная ночь. Как я понимаю, неизвестно, кто это сделал?