Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

попросил у Леонтьева карабин и пошел на охоту. А мы стояли как вкопанные и хотели забрать глазами всю тундру, всю ее ширину, всю ее осеннюю красу.

В стороне под облаком кружил ястреб: облетит круг, остановится, бьет крыльями часто-часто, держится на одном месте, как на нитке подвешен, и вскрикивает изредка-редко и отрывисто.

— Гусей высматривает, — говорит Спиридон. — Где гуси, там и ястреб первая примета.

И снова мы стоим, смотрим и молчим. И вся тундра молчит: ястреб улетел, а утки еще с ивана дня голос терять начали, а нынче и вовсе онемели.

— Краса неоглядная, — шепчет Спиридон. И лицо у него светлое да ясное, никакого лукавства не видно.

Петря принес целый ворох уток.

— Это крохали все? — спрашивает Леонтьев.

— Нет, — говорю, — вот это крохали, а это Михайловы однофамильцы валеи. Они крохалям за родных братьев сойдут, только мясо не сравнить.

— Которые лучше?

— Крохали, конечно.

— А как их отличить?

— Кто валея не понимает, ног да головы не знает, для тех он за крохаля сойдет. Голова у него и носом и перьем как у гагары: перье черное, нос длинный и вострый, а шея синеватая, с мелким, как пух, перьем. Ноги у валея, как у гагары, — будто тычки заткнуты в самый огузок, а не под брюхом, как у других уток. Ни гагара, ни валей из-за этого по земле не ходят, а ползают: крыльем да ножонками увечными перебирают и ползут.

Снова мы погрузили все свои пожитки с лодок на нарты и поехали оленями. Воркутинская лодка и та опять на санях поплыла. Только Леонтьев вел водной дорогой лодку Большого Носа и вез на ней Сашу. На нартах Саша ехать уже не мог: там так трясет, что и здоровым больно.

За два дня мы продвинулись на оленях далеконько. Леонтьев на пустой лодке с Сашей тоже не отставал.

Ия Николаевна со Спиридоном успевали и у Сарамбая берега оглядеть, и образцы взять.

По одной речке — звали ее Хорова-Юр-се — мы с начальницей два дня ходили. Дикими кустами шубницы и мелкоярника продирались мы вдоль этой речки, пока выбрались к гладким веселым местам, с солками и настоящим разлогом возле речки.

Встретили мы тут и пески и камни, насобирали много образцов — каждому по ноше досталось.

Когда мы вернулись к своей палатке, Саша был вовсе плох. Уже сутки как его жар палил.

Леонтьев нам по секрету от Саши говорит:

— Надо его куда-то везти. Если еще с неделю нарыв не прорвет операция нужна будет, а то пропадет парень.

— Куда, как не в Янгарей, — говорит Спиридон. — Тут до него верст полтораста. Там хоть медпункт и фельдшерица есть.

Леонтьев долго не думал, договорился с начальницей, уложил в лодку Сашу в спальном мешке, взял с собой хлеб и карабин, махнул шестом — да только мы их и видели.

И так тоскливо мне стало, что я всю ночь проплакала. Крепко всех нас работа сдружила.

Ночью, слышу я, дождь пошел. Поднялась, вижу — Ия Николаевна разбирает вчерашние образцы, заворачивает их в бумагу и что-то пишет в своей полевой книжке.

— Не спится, Романовна? — спрашивает.

— Дождь да темень, — говорю. — Где-то наши ясны соколы ночь проведут? Лето целое промаялись, а тут им маета еще прежней похуже.

— Справятся и с этой, — говорит Ия Николаевна. — Ребята упрямые.

Утром мы вышли из палатки, видим — дождь прошел, тундра посветлела, как в бане вымылась, а с кустов почти весь лист пропал.

— Лист дождем растит, дождем и снимает, — говорит Спиридон.

В последнее время Спиридон ходил, задумчивый и втрое меньше прежнего говорил. Как-то я его и спрашиваю:

— Что с тобой, Спиридон? Об женке, что ли, затосковал?

— Нет, землячка, зачем дорожному человеку тоску за плечами таскать! Другим я занят.

— Об чем твоя дума-то?

— Всегдашнее у меня. Как только из дому вышел да по белу свету отправился, падает мне в голову, что и все житье-то мое такая же путь-дорога. И видно мне здесь, на вольном ветру по доброму пути жизнь моя катится или на перепутье остановилась. Вот мне и есть о чем подумать.

Не сговаривались мы со Спиридоном, а об одном думали.

Наша путь-дорога не кончилась. Без наших лодочников поехали мы дальше. До поздней ночи ехали и никак не могли найти ягельного места, где бы оленей покормить. Снова Петря едет впереди. Встанет на нарты, долгий свой хорей кверху подымет, оглянет тундру продолговатыми глазами да как гаркнет:

— Э-гей!..

К полуночи доехали мы до ягельного места и разбили новую стоянку.

Ночью к нашему стаду приходил волк. Олени сгрудились в кучу, выставили рога во все стороны. Зады у них трясутся, а рога драться готовы. Дежурил в ту ночь Михайло. И такую он стрельбу открыл, что мы ему голос подаем, боимся, как бы он всех нас в темноте не перестрелял.

На новой стоянке стояли мы неделю. Начальница теперь не ходила в маршруты, а ездила с Михайлой и Спиридоном. В Сарамбай недалеко от нас впадала большая речка Нярмей-Яга. Вот она и полюбилась Ии Николаевне. Каждый день утром она садилась на нарты и уезжала, а возвращалась только вечером.

Приехал к нам свежий человек, какой-то ненец. Хватилась я — чем гостя угощать, а ни рыбы, ни гусей у нас нету, одни консервы остались. Начальница к той поре уже дома была.

— Вот, — говорю, — беда: гусь есть, так гостя нету, гость есть, так гуся нету.

— Не будь гостю припасен, будь гостю рад, — говорит Спиридон.

А гость это и услышал.

— Что у вас? — спрашивает.

— Да вот, — говорю, — все хлебы поели, гусей не осталось, и рыбы я сегодня не наловила.

Ни слова не говоря, ненец пошел к своим саням и принес оттуда десять сигов, каждый больше килограмма. И от платы отказался. Не хотела я рыбу без денег брать, да Спиридон меня подталкивает:

— Бери, Романовна! Дающая рука устанет, берущая — никогда!

Звали гостя Васька Нелюку. Нелюку значит по-ненецки — прошлогодний олений теленок. Рассказал он нам, что километрах в семи от нас стоят тремя чумами последние единоличники по всей Большеземельской тундре, там и его чум, в котором живут пять человек из его семьи. По его рассказам, живут они не худо.

— Приезжайте — посмотрите.

Когда Васька домой собрался, увидел он у начальницы два больших клубка шпагата.

— Дай-ка один, — говорит он Ии Николаевне. — Беда эти нитки нужно, плавки к сеткам вязать.

Начальница не знает, что и делать.

— Отдай, — говорит Спиридон. — Чужую бороду хочешь драть — надо и