Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

до войны богата радостью жизнь. И у всех была одна заповедь: живи, работай да радуйся.

Оно конешно, старый век не враз с грядки валится. Были такие, что и морщились: крута езда не каждому в привычку. Теперь только увидели, что мешкать-то нам и нельзя было…

Леонтьев не вытерпел: любит он печорскую речь вот и подзадоривает Спиридона:

— Вот ты, Спиридон, про правду толкуешь. А что, по-твоему, правдой-то зовут? И где она зачин берет? И почему ее прежде не видно было?

— Уж раз спросил, любезный, не обессудь, отвечу. Я и рад молчать, да не могу начать. А как раз о чем о чем, а о правде у меня не один год думано. Вот и слушай.

Все бывальщины про дела человечьи про одно поют, про одно толкуют: как шло на земле ума и силы единоборство.

Все горе человечье идет от этого извечного спора: кто будет верховодить, ум или сила. И спор этот до наших времен решен не был, пока люди в судьбу верили, ей покорялись да поклонялись, как я весь свой век.

Вот и сменил я веру — и руки у меня теперь развязаны, мозгам простор. Когда сила верховодила, на что она ни глянет — все рушит да изъянит. А под началом ума у нее золотые руки отросли. И все, к чему они притронутся, вверх идет.

— Умен ты, Спиридон, — говорит Леонтьев. Он всю речь старика записал.

— А ты думал, что ум у меня черт съел? — отвечает Спиридон.

Не вытерпела я, поднялась.

— Не о том ты говоришь, Спиридон. У простых людей трудовых ум да сила всегда в согласии жили. И прежде работный народ про то песни пел и сказки складывал. Не ум да сила, а Правда да Кривда воевали меж собой. И вот на нашей советской земле Правда Кривду побила. По другим землям Кривда и сейчас живет, да только и там недолог ее век, на краю могилы стоит.

— Ну, землячка, — говорит Спиридон, — отделала ты меня, живого места не оставила. Весь век я растил дерево, а ты дунула — и все листье облетело.

— Новое вырастет, — говорю.

5

Не знаю я, как складывают свои песни письменные люди. А причитания мои по сынам любимым огненными буквами написаны на сердце: живут они моим гневом. Материнское горе подняло меня на ноги и не давала мне покоя, пока я все его до последней искорки не выложила в свои причитания по сыновьям.

Серым тяжелым камнем лежала на сердце моя материнская боль. Разжигался тот камень, накалялась боль докрасна, и вот в сердце что-то расплавится — и потекут слезы, польются слова. Тогда и родились мои новые воинские плачи.

Хоть и простые в плачах слова, а надо их откуда-то взять. Запаслась я с самой ранней поры драгоценной шелковой кошелкой. Полвека собирала я в ту кошелку отборные слова. Полвека берегла я верные глаза, хранила чуткие уши, плодила крепкую думу, набирала живую речь. И когда взялась я складывать плачи по любимым сыновьям да проклятья свои материнские рушить на голову Гитлеру — было где взять мне мысль и слово: врагам на устрашенье, себе на утешенье, добрым людям на поддержку, Родине на помощь, сыновьям на вечную память.

Искала я в своей шелковой кошелке дорогие слова. Говорила я в своих плачах, что славной смертью сыны мои померли. И за то быть им во живых вовеки.

Знала я, что успокоюсь только в тот день и час, когда все мы, от стара и до мала, будем праздновать победу над Гитлером. А что этот день придет, не могла я не верить. Потому я верила, что против фашистов вся Советская Россия поднялась. За свои короткие полвека и то не однажды я видела: кто с Россией ни тягался, в правых не остался. Советская Россия новая это Россия. В ней народ с народом сомкнулись и человек с человеком спаялись.

И не могу я не верить в армию, где бьются такие же твердые люди, как мои сыны — Павел и Андрей Голубковы.

6

Солнце светило по-осеннему. Осветило оно Сарамбай, его крутые бережки.

В первый раз мы тогда увидели, что на тундру упала осень, ясная, тихая, задумчивая. По берегам реки слегла перерослая трава бережина. Потемнел лист подморошечник. На болотах кисля перестоявшие грибы. Где-то за береговым кряжем лебеди кукали.

Стояли мы впятером и любовались. Спиридон показывает нам на решу:

— Смотрите-ка, гости морские пожаловали.

Как раз против устья Сарамбая плыло стадо белух. Плывут они, белые, горбатые, вода через них переливается. На спинах у трех белух сидели детеныши.

— Море близко, — говорит Спиридон. — Сотня верст до моря не наберется.

Саша хотел было стрелять белух. Спиридон отвел дуло карабина и говорит:

— Это, паренек, не по закону. Зря добро загубишь. Утонет белуха — ни тебе пользы, ни нам радости.

Вытащили мы одну лодку на берег да тут и оставили: везти вверх третью лодку нам было неподсильно.

Сарамбай, видно, после дождей разъярился. Течение в реке огненное. Вода ключом кипит и круги вертит во все стороны.

— Ох, и хватим мы горького до слез! — говорит Леонтьев Сашке. — Это тебе не Коротайка. Все плакались, что тихо несет, а здесь ты не рад будешь, что и реки текут.

Встал он на корму в свою лодку, взял в руки свой шест, немногим хорея покороче, и показывает Саше, как вести лодку против течения.

Долго не давалась эта наука Саше. Хоть он и по словам Леонтьева все делает, а лодка его не слушает.

А Спиридон тут как тут.

— Эх, паренек, сила без сноровки только мучит. К силе нужны еще ухватка и смыселок.

Кое-как, с грехом пополам, вперед поплыли: не парохода же ждать. Леонтьев ведет лодку, как в игру играет, а Саша через силу за ним тянется.

В тот день лодки прошли не больше пяти километров. А мы берегом — Ия Николаевна, Спиридон да я — за весь день и пятьдесят обегали.

Где какую ручьевинку встретим — вверх по ней идем: все осыпи оглядим, все сопочки обшарим, все камешки ощупаем.

— Мы с тобой будто тоже понимаем что-то, — говорю я Спиридону.

А Спиридон головой качает:

— В карты играем, козырей не знаем.

А сам все норовит вперед нас забежать. Я его останавливаю:

— Ты чего впереди иглы, нитка, суешься?

— А как не соваться-то? Глядишь, первый нефть найду. Говорят: переднему — зверек, а заднему следок достается.

Вечером сошлись мы в палатке с нашими бурлаками, все