Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

свою подставлять. Рыбу взяла — нитки отдай.

Взял Васька шпагат и уехал. А назавтра упросила я Ию Николаевну поехать к Ваське.

— Надо же, — говорю, — посмотреть, как последние единоличники живут. На год опоздаем — никогда больше не увидим: в колхоз войдут.

Ия Николаевна сначала отправила Петрю на Коротайку — Сашу и Леонтьева проведать:

— Поезжай, — говорит, — в Тундо-Юнко, Леонтьев обещал там завтра быть.

И показывает ему по карте, где Тундо-Юнко. Посмотрел Петря вместе с Михайлой, потолковали между собой, и Петря отправился в Тундо-Юнко, в котором никогда не бывал. А до него сотня верст.

Я свозила начальницу к Ваське. Переехали мы через Сарамбай, поднялись на кряж, а невдолге и чумы увидели. Возле чумов собак бегало больше, чем людей в чумах. Стоим мы возле нарт, а я хореем от собак отмахиваюсь. Пока Васька из чума не вышел да собак не разогнал, так мы шагу и не ступили. Провел нас Васька к себе в чум. Только я зашла в чум, огляделась вокруг сразу говорю начальнице потихоньку:

— Ну, это не «Кара-Харбей».

В чуме грязи толсто наросло — и на латах, и на посуде, и на ребятишках. Ребята ползают по латам, бродят в пепле очага, а между ними собаки вьются, котлы вылизывают. Сварила нам Васькина женка ведерный котел мяса, нарезал Васька сырой рыбы, угощает нас. Видит Ия Николаевна, что после собак котел не мыли, что рыба на грязной доске подана, и отказывается.

А я сажусь и начальнице велю:

— Хочешь не хочешь, а честь порядка просит. Надо садиться.

И самой мне глядеть неохота, не только есть. Вижу я, что ест Васька за троих, и сыновья за ним тянутся. Съели они рыбу, выхлебали щи, съели вареное мясо. От рыбки щипок, да от щей хлебок, да мяска крошку, защуря глаза, в рот понесу да насилу проглочу. А Ия Николаевна на месте вертится да ехать торопит.

— Приехали, так сиди, — говорю. — Да ешь побольше. А то ославят тебя — по всей тундре проходу не будет.

Принес Васька напоследок сырого мяса. Едят они в три горла: по куску за конец в зубы захватят, а потом ножиком возле самых губ отрежут да, не жуя, и глотают. Отказалась я от мяса, а хозяйка чай на столик ставит.

— От чая я не откажусь, — говорит Ия Николаевна.

И не видела она того, что хозяйка не настоящий чай заваривала, а пакулу — особый гриб, он на березах нарастает. По цвету этот чай и красивый, а по вкусу ничем не слаще дегтя. Я такой чай за большие деньги не выпью. Поставила хозяйка чашку перед начальницей, и неможно разобрать, деревянная это чашка али каменная — столь толсто на ней грязи. Хлебнула начальница глоток и чашку отставила.

Потом одолела чашку — да тут же, как ошпаренная, из чума вон и на нарты.

7

Задумала я в бане вымыться и начальницу вымыть: до той поры мы одним купаньем в реках пробавлялись. Нажгла я с утра каменья на костре, а когда костер прогорел, натянула над горячим каменьем палатку. Через минутку в палатке стало жарко, как в бане. На камни водой плеснешь — и жару и пару хоть отбавляй. Одеваемся — Ия Николаевна меня благодарит:

— Спасибо, Романовна! Не думала я, что в тундре в жаркой бане вымоюсь.

Только успела она это сказать, слышим — за палаткой Петрин колокольчик побрякивает.

— Петря приехал! — обе кричим.

И не знаем мы: один ли он приехал, Леонтьева ли привез. А самое главное — не знаем, что с Сашей.

Только мы оделись, в палатку вошел Леонтьев, а за ним и Петря, и Михайло, и Спиридон.

Мы с Ией Николаевной одно хотим знать:

— Что с Сашей?

Нахмурился Леонтьев.

— Саша вовсе плох. Радировал я и в Янгарей, и в Нарьян-Мар, и в Амдерму, и в Воркуту, и в Архангельск: мол, нужен самолет с врачом, иначе человек погибнет. Никто не откликнулся.

— А ты, парень, не серчай, — говорит Спиридон. — Забыл, что ли, в какие дни живем? На фронте-то сейчас ежеденно небось тысячи гибнут. Самолет сюда для одного послать — а он, может, тысячи людей спасет.

Ия Николаевна расстроилась, и Михайло не знает, что сказать: он Сашу тоже очень любил. Когда его увозил Леонтьев, Михайло подошел к лодке, вынул из кармана новенькую трубку мамонтовой кости и сунул Саше.

— Сам резал, — говорит.

Догадался, что Саше тяжело одной рукой папироски крутить, вот и придумал.

Посидели мы всей осиротевшей семьей, покручинились. И вдруг Ия Николаевна разозлилась на Леонтьева.

— По-вашему, — кричит, — хорошо товарища в таком положении в каком-то медвежьем углу бросать? Стыдно!

Только у Петри в продолговатых глазах смешинка блестит. Косит он глазом на щель в палатке, а из той щели, вижу, чей-то глаз выглядывает. Прыгнула я из палатки и у Сашки на шее повисла. Стоит он, жив-здоров молодец, веселый и рукой шевелит. Только вижу — рядом с ним какая-то девушка. Подводит ее и говорит:

— Моя сестра.

— Какая сестра?

— Медицинская.

Здоровается она со мной и себя называет:

— Валя Барсукова.

— Ну, братец, заводи сестрицу в наши хоромы, — говорю я Саше.

Вошел Саша в палатку. Насмотрелись на него, а потом Леонтьева к ответу потребовали.

— Давайте буду по порядку сказывать. Отсюда по воде нас как на крыльях несло — километров тридцать в час по Сарамбаю плыли.

На другой день около полудня увидели мы избу в Тундо-Юнко. И два чума рядом с избой. По ручью подъехали к самой избе. Узнали мы, что тут ловит рыбу бригада из Янгарейского колхоза и что собираются они в тот же день рыбу в Янгарей везти. Вот мы, чтобы свою лодку туда и обратно не гонять, и присватались к ним.

Привезли они нас в Янгарей — мы сразу в медицинский пункт.

«Где тут фельдшерица?» — спрашиваем.

А нас вот эта девушка встречает.

«Никакой, — говорит, — здесь фельдшерицы нет».

«А кто есть?»

«Я».

«А кто вы?»

«Медицинская сестра».

«Осмотрите, — говорю, — вот этого больного».

Осмотреть-то она осмотрела, а лечить отказывается.

«У меня, — говорит, — все лекарства вышли, а с новыми морской пароход еще не пришел».

Трое суток прокоротали, чувствую, что Саша дальше может не выдержать. А он и не скрывает, прямо грозит:

«Или застрелюсь, — говорит, — или возьму бритву или ножик и сам себе руку распорю».

И верю я ему, что он так и сделает. И в госпитале и на Памире были у меня в руке флегмоны, знакома мне эта боль. Гной и