Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Феваль

— А указав пальцем, — продолжал горбун, повернувшись к Рогану-Шабо и его почтенным сотоварищам, — указав пальцем на сочинителей сплетен, барышников, ажиотеров, на всю эту банду паяцев, расположившуюся в особняке Гонзаго, я укажу господину регенту — пальцем, господа, пальцем — и на обманутое честолюбие и затаенную злобу. Я укажу на тех, кто из себялюбия или гордыни не может терпеть молча, на неуемных интриганов, на поседевших сумасбродов, которые хотели бы возродить фронду, на приспешников герцогини Мэнской, на завсегдатаев особняка Челламаре! На нелепых и гнусных заговорщиков, которые хотят втянуть Францию в какую-нибудь дурацкую войну, чтобы возвратить себе потерянные должности и почести, на тех, кто поют дифирамбы былому, клевещут на настоящее, льстят будущему, на обессилевших шутов гороховых, на изнуренных Скапенов, именующих себя потомками Золотого века, на Геронтов и Жокриссов114…

Тут горбун увидел, что ораторствует перед пустотой. Два его последних слушателя, Барбаншуа и Юноде, ковыляли к выходу: барон де ла Юноде страдал подагрой на правую ногу, барон де Барбаншуа — на левую. Маленький человечек в черном беззвучно рассмеялся.

— Пальцем! Пальцем! — тихонько пробормотал он. Затем, достав из кармана грамоту, он сел за опустевший

карточный стол и стал читать, начиналась она словами: «Я, Людовик, милостию Божьей король Франции, Наварры и проч.» Внизу стояли подписи Людовика, регента, герцога Орлеанского, заверенные статс-секретарем Лебланом и начальником полиции де Машо.

— Вот это славно! — пробежав текст, проговорил человечек. — Впервые за двадцать лет можно поднять голову, посмотреть людям в глаза и бросить свое имя в лицо гонителям. Клянусь, оно нам еще послужит!

5. РОЗОВЫЕ ДОМИНО

Кроме заголовка и подписей в грамоте с гербом Франции содержался написанный по всем правилам охранный лист, выданный правительством шевалье Анри де Лагардеру, бывшему легкому кавалеристу покойного короля. Этот документ, составленный по форме, которая была недавно принята для дипломатов, не аккредитованных официально, давала шевалье де Лагардеру право посещать любой уголок королевства, а также в любое время и при любых обстоятельствах покидать территорию страны.

— При любых обстоятельствах, — несколько раз повторил горбун. — У господина регента могут быть причуды, но человек он честный и слово свое держит. При любых обстоятельствах! Теперь Лагардеру открыты все пути! Выезд мы ему обеспечим, и да надоумит его Господь действовать должным образом.

Горбун взглянул на часы и встал.

Индейский вигвам имел два входа. В нескольких шагах от второго из них проходила тропинка, ведшая через заросли в домик мэтра Лебреана, привратника и садовника. Как и все остальное здесь, домик этот служил своего рода декорацией. На его разукрашенный фасад падал свет от фонаря, который был спрятан в листве большой липы; в этой стороне сада пейзаж на сем и заканчивался. Вечером это было, как правило, темное и укромное место, предмет особого внимания господ французских гвардейцев.

Выйдя из вигвама, горбун перед зарослями узрел всю армию Гонзаго, которая собралась там после своего поражения.

Говорили явно о нем. Ориоль, Таранн, Носе, Навайль и другие смеялись что есть сил, и только Шаверни был задумчив.

Горбун, по всей видимости, крайне спешивший, направился прямо в их сторону. Он поднес к глазам лорнет и, казалось, восхищался убранством сада — точно так же, как при подходе к вигваму.

— На такое способен лишь господин регент! — мурлыкал он. — Прелестно! Очаровательно!

Игроки расступились, давая ему пройти. Он сделал вид, что внезапно узнал их.

— Ах, вот вы где! — вскричал он. — А остальные тоже разошлись. Пальцем! Понимаете — пальцем! Это ведь бал-маскарад, значит, все можно. Господа, ваш покорный слуга.

На дорожке не осталось никого, кроме Шаверни. Горбун приподнял шляпу и хотел было пройти мимо, но Шаверни остановил его. Прихлебатели Гонзаго расхохотались.

— Шаверни потянуло на приключения, — заметил Ориоль.

— Он нашел себе господина, — добавил Навайль.

— Еще более ядовитого и болтливого, чем он сам! Между тем Шаверни обратился к человечку в черном:

— Можно вас на два слова, сударь?

— Хоть на тысячу, маркиз.

— Скажите, пословица, что вы упомянули: «Злой человек не проживет в добре век», — относится лично ко мне?

— Да, лично к вам.

— Не угодно ли вам пояснить свои слова, сударь?

— Маркиз, я спешу.

— А если я вас заставлю?

— Это будет замечательно! Маркиз де Шаверни, убивший в драке некоего Эзопа Второго, обладателя собачьей конуры господина де Гонзаго. Какой прелестный штришок к вашей репутации!

Шаверни, однако, сделал попытку задержать горбуна и вытянул руку. Тот схватил ее и сжал в своих ладонях.

— Маркиз, — тихо проговорил он, — вы не такой дурной человек, как может показаться по вашим поступкам. Когда я путешествовал по прекрасной Испании, где вы, кстати, тоже бывали, однажды мне довелось быть свидетелем странного зрелища: благородный жеребец среди простых мулов, принадлежащих еврейским купцам. Это было в Овьедо. Когда через некоторое время я проезжал там снова, жеребец был уже едва живой. Маркиз, вы не на своем месте и умрете молодым, потому что вам слишком трудно стать мошенником.

Поклонившись, горбун двинулся дальше и вскоре скрылся за кустами. Шаверни неподвижно стоял, свесив голову на грудь.

— Наконец-то он убрался! — воскликнул Ориоль.

— Этот человек — сущий дьявол! — подхватил Навайль.

— Смотрите, как озабочен бедняга Шаверни!

— Но что за игру ведет этот чертов горбун?

— Шаверни, что он тебе сказал?

— Шаверни, поделись с нами!

Приятели окружили маркиза. Шаверни рассеянно оглядел их и, сам того не замечая, прошептал:

— Злой человек не проживет в добре век.

Музыка в гостиных смолкла. Наступила пауза между двумя менуэтами. Толпа в саду сделалась еще гуще, в ней то и дело возникали мелкие интриги.

Господин де Гонзаго, устав дожидаться в передней, вернулся в гостиную. Благодаря безупречным манерам и изысканной речи он пользовался таким расположением дам, что они в один голос твердили, что Филипп де Гонзаго, будь он даже не столь родовит и богат, все равно являл бы собой образец рыцаря. Понятное дело, его титул принца, робко оспаривавшийся лишь отдельными чудаками, и его миллионы, которые никто не ставил под сомнение, делу отнюдь не мешали.

Несмотря на то, что принц был очень близок к регенту, он никогда не вел себя развязно, хотя это и было тогда в большом почете. Говорил он всегда учтиво и бесстрастно, держал себя с достоинством. Но легче от этого никому не было.