Горбун, Или Маленький Парижанин - Поль Феваль

Во времена де Невера был еще один человек, даже более искусный, чем сам герцог: офицер легкой кавалерии покойного короля Анри де Лагардер. Но какая в конце концов разница, как зовут посрамившего их рубаку? Ясно одно: на сей раз нашим повесам не повезло. Горбун победил их языком, а человек в черном домино — шпагой. Теперь предстояло взять двойной реванш.

— Балет! Балет!

— Вон его королевское высочество, а вон — принцессы!

— А там — господин Лоу! Сам господин Лоу вместе с посланником королевы Анны Английской милордом Стерзом!

— Да не толкайтесь вы, прах вас побери! Всем хватит

места!

— Пентюх! Наглец! Дубина!

И все прочее, истинная и неподдельная радость любых столпотворений: помятые бока, отдавленные ноги, полузадушенные женщины.

В глубине толпы послышались пронзительные крики. Давно известно, что низеньких женщин хлебом не корми, только дай затесаться в какую-нибудь давку. Им совершенно ничего не видно, они страдают невыразимо, но воздержаться от этой муки мученической не в силах.

— Господин Лоу! Смотрите, господин Лоу поднимается к регенту на помост!

— А вон та, в жемчужно-сером домино, — госпожа де Парабер.

— А та, в красновато-буром, — герцогиня де Фаларис.

— Ну и разрумянился же господин Лоу! Должно быть, неплохо пообедал.

— А его высочество регент бледен: наверное, плохие новости из Испании!

— Тише! Успокойтесь! Балет! Балет!

В разместившемся вокруг фонтана оркестре грянул аккорд — знаменитый первый удар смычка, лет пятнадцать или двадцать тому назад еще занимавший умы провинции.

Места для зрителей находились перед самым дворцом, так что люди сидели к нему спиной. Это напоминало холм, пестревший женскими нарядами. И вот, прямо напротив зрителей с помощью невидимого механизма медленно поплыл вверх занавес. Сцена очень натурально изображала луизианский пейзаж: девственные леса с гигантскими деревьями, вершины которых чуть ли не упирались в небо, обвитыми, словно змеями, лианами; прерии до самого горизонта, голубоватые горы и могучий золотой поток — Миссисипи, отец вод.

Берега ласкали взор нежной зеленью, которую так любили выписывать художники XVIII века. Чудные рощицы, навевавшие мысль о земном рае, соседствовали с замшелыми гротами, каких не погнушалась бы даже Калипсо118, ожидающая юного и холодного Телемака. Но никаких мифических персонажей там не было: их заменяло некое подобие местного колорита. Под тенистой листвой бродили индейские девушки в украшенных блестками набедренных повязках и в коронах из ярких перьев. Юные матери грациозно покачивали колыбельки с новорожденными, висящие на колышущихся от ветерка ветвях сассафраса. Воины стреляли из луков и бросали томагавки, старики курили трубки, сидя у костров совета.

Вместе с занавесом, словно из-под земли, поднялись многочисленные декорации, или «задники», как называют их в театре, и стоящая посреди пруда статуя Миссисипи оказалась окруженной великолепным пейзажем. На местах для зрителей и по всему саду раздались рукоплескания.

Ориоль вконец потерял голову. Он только что наблюдал выход мадемуазель Нивель, исполнявшей в балете главную роль дочери Миссисипи.

Волею случая молодой финансист оказался между бароном де Барбаншуа и бароном де ла Юноде.

— Ну? — воскликнул он, толкнув почтенных старичков локтями. — Как вы это находите?

Оба барона, возвышаясь на своих журавлиных ногах, презрительно посмотрели вниз на собеседника.

— Ну, каков стиль? — продолжал коротышка-откупщик. — Каков костюм? А легкость, а блеск, а великолепие? Одна юбка обошлась мне в сто тридцать пистолей. Крылья стоили тридцать два луидора, пояс — сотню экю, а диадема — целое состояние. Браво, обожаемая! Браво!

Бароны переглянулись поверх его головы.

— Что за прелестное создание! — заметил барон де Барбаншуа.

— И как ей достаются наряды! — подхватил барон де ла Юноде.

И, печально переглянувшись над пудреною головой толстенького откупщика, старики в унисон заключили:

— Куда мы идем, господин барон? Куда?

За первым «браво», брошенным Ориолем, последовал гром оваций. Нивель и в самом деле была восхитительна, а соло, исполненное ею на фоне водяных лилий и овсюга, все признали бесподобным.

Ей-же-ей, этот господин Лоу — человек весьма почтенный, раз придумал страну, где так славно танцуют. Толпа, как один человек, повернулась в его сторону и заулыбалась: она любила его, она была вне себя от восторга.

Но по крайней мере двое не принимали участие в общем веселье. В течение примерно десяти минут Плюмаж и Галунье почтительно следовали за розовым домино Сидализы, но внезапно она как сквозь землю провалилась. Это произошло за прудом, подле входа в палатку из листков тисненой бумаги, которые должны были изображать пальмовые листья. Когда Плюмаж и Галунье попробовали туда войти, два гвардейца скрестили перед их физиономиями свои штыки. В палатке размещались девицы из балета.

— Ризы Господни! Друзья… — начал было Плюмаж.

— Проходи! — прозвучало в ответ.

— Друг мой милый… — попробовал было в свою очередь Галунье.

— Проходи!

Приятели с сожалением посмотрели друг на друга. Внезапно все стало ясно: они упустили птичку, доверенную их заботам, все пропало!

Плюмаж протянул Галунье руку.

— Что ж, мой миленький, — произнес он с величайшей меланхолией в голосе, — мы сделали, что могли.

— Нам не повезло, и все тут, — отозвался Галунье.

— Ах, битый туз, нам крышка! Давай, пока мы здесь, как следует закусим и выпьем, а потом — va a Dios119, как это у них там говорится.

Брат Галунье тяжко вздохнул.

— Я буду молить Господа, — проговорил он, — чтобы он отправил меня на тот свет посредством доброго удара в грудь. Ему-то не все ли равно?

— А почему именно удара в грудь? — заинтересовался гасконец.

На глаза Галунье навернулись слезы, что его отнюдь не украсило. В этот торжественный миг Плюмаж готов был признаться, что не видел человека уродливее, чем «его сокровище».

А Галунье, скромно опустив лишенные ресниц веки, ответил:

— Я хочу умереть от удара в грудь, мой благородный друг, потому что привык нравиться дамам и мне было бы неприятно думать, что одна или даже несколько представительниц прекрасного пола, которому я посвятил всю жизнь, увидят меня после смерти с обезображенным лицом.

— Вот дурачина, клянусь головой! — проворчал Плюмаж. Но смеяться над другом у него не было сил.

Друзья неспешно двинулись вокруг пруда. Они походили на двух сомнамбул, которые ничего не видят и не слышат.