Пардес - Дэвид Хоупен

Нетерпимости. Нечестности. Полнейшем непонимании нравственной истины. Прав ли он? Не могу ответить определенно. В конце концов, он был умнее меня.

– И псих, – добавил Амир. – Он явно был псих.

– Верно, – согласился рабби Блум. – И все же кое в чем он прав: наше стремление верить в единого Бога проистекает не из желания контролировать, а из желания чувствовать.

– Что чувствовать? – спросил Ноах.

– Всё. – Рабби Блум обратился к выделенному маркером абзацу в книге. – Сильнее всего на нас влияет то, что Юм называет “простыми чувствами человеческой жизни”. Забота о благополучии. Тревога за будущее. Стремление к романтическим отношениям, уважению, счастью. Страх умереть. Настоятельная потребность в пище, деньгах, комфорте. Понимаете? – Он кивнул себе, не дожидаясь нашего ответа. – Пробираясь сквозь многочисленные события, из которых и состоит жизнь человека, мы волнуемся, пугаемся, смеемся, дрожим, плачем, любим и в конце концов приходим к озарению: “И в этом беспорядочном зрелище их смущенные, изумленные очи усматривают первые смутные проявления божества”[280].

– Так что вы хотите сказать? – грубо спросил Оливер. – Что мы всё это выдумали? И все наши потуги – один большой фарс?

– И да и нет, – сказал рабби Блум. – Бог есть нечто – некто, – в ком мы всегда нуждаемся. Он – супостат, на которого мы восстаем, и утешение, которого мы алчем. Мы нуждаемся в Нем, когда нам нужно поблагодарить нечто большее, чем мы сами, и обвинить нечто большее, чем мы сами. Мы нуждаемся в Нем, чтобы чувствовать, будто мы не одиноки, мы нуждаемся в Нем, чтобы чувствовать, будто это не мы виноваты в том, что одиноки. Мы нуждаемся в Нем в радости, когда мы хотим счастья, мира, покоя, но мы нуждаемся в Нем и в скорби, когда имеем дело со страхом, утратой, безумием. – Он примолк, посмотрел на пустующий стул. – Мы нуждаемся в Нем больше, чем Он нуждается в нас. И я полагаю, в этом вся соль. Так выдумали мы Его или нет? – Рабби Блум пожал плечами, закрыл томик Юма и утомленно улыбнулся. – Какая разница.

* * *

Кайла заехала после уроков. Я ожидал неизбежной ссоры: я ни разу не извинился за то, что отменил встречу, я редко отвечал на ее сообщения и звонки, я не замечал ее в школе. На Кайле был мешковатый свитер, волосы собраны в хвост. Когда дверь в мою комнату закрылась, я предложил Кайле скотча. Она отказалась. Я налил себе.

– Ты слишком много пьешь, – заметила она.

Я сел на кровать рядом с нею.

– Да, ты, пожалуй, права.

– Ума не приложу, что ты пытаешься доказать. Что ты несчастлив?

– Возможно. Сам не знаю.

– Ари.

Я не ответил. Опустил голову ей на плечо. Она не отодвинулась.

– Тебе почему-то всегда было наплевать, как сложатся наши отношения.

– Неправда. – Я уткнулся лицом в ее свитер. – Не наплевать.

– Я тебе больше не верю.

– Но ведь отношения все-таки складывались, – возразил я, – какое-то время.

Она печально улыбнулась:

– Конечно. Пока я обманывала себя.

Я выпрямился, прислонился к стене.

– Надеюсь, ты это не всерьез.

– Но ведь это правда, разве нет? Все мы, каждый из нас обманывает себя, верит в то, будто другой любит его так же, как он.

Ужасная пауза, во время которой я отчего-то вспомнил, что Эдвард из “Солдат всегда солдат”[281] так и не смог полюбить Леонору. “Но вот тянуть к ней его не тянуло. На самом деле, мне кажется, он не любил ее потому, что она никогда не грустила”[282].

– Просто… – невозмутимо продолжала Кайла, сложив руки на коленях, – вначале ты был другим. Более невинным, да, поразительно наивным, очаровательно наивным, но в тебе… не знаю, в тебе было больше содержания. – Ее манера речи напомнила мне кое-кого другого. Даже ее паузы казались намеренными.

– Ясно. А теперь? Какой я теперь?

Кивнула, оскалилась.

Я отпил глоток скотча.

– Проклят, как все?

– Нет. Ты никогда не будешь как все, и мне все равно, насколько сильно тебе этого хочется.

Мы неловко помолчали.

– Позавчера вечером, – я поставил стакан на пол, – когда я отменил ужин…

Она закрыла глаза.

– Думаешь, я хочу это услышать?

– Я был с Софией.

– Ты имеешь в виду “был” в смысле…

У меня зазвенело в ушах. Голос превратился в последовательность смутных звуков, лишенных смысла.

– Прости меня, Кайла.

Она кивнула, она ушла.

* * *

От Эвана вестей не было. Ноах поехал навестить его, но получил ответ, что гостей пока не пускают. Амир звонил раз пять, но его послали. Оливер попытался передать “типа корзину с подарками”; администратор сообщил ему, что Эван сейчас не заинтересован в подарках. Я не делал ничего – от страха, что в конце концов Эван и остальные упрекнут меня в том, что я поступил так, а не иначе.

Рука заживала хорошо. Доктор Фридман обещал снять гипс перед выпускными экзаменами. Не помешает ли мне гипс сдавать экзамены? Не понадобится ли справка? Я ответил – нет, спасибо. Ничего не нужно.

Вместо того чтобы заниматься, я тратил время даром; я знал, что так и будет. Колледж мне не светил, и мною все сильнее овладевало пугающее безразличие не только к оценкам, но и к собственному сознательному саморазрушению. На свободной неделе я не готовился к экзаменам, а читал “Фауста”. Ездил с Софией на пляж, когда ей хотелось отдохнуть от учебников. Машинально тренировался. Неторопливо переходил через улицу, чтобы покурить, съесть испеченное Синтией, постучать по мячам для гольфа. Наведывался с Оливером в “Трес амигос”, его подружка-официантка таскала нам кружку за кружкой светлое пиво, потом мы, пошатываясь, выходили на улицу, в знойное флоридское марево, и звонили Ребекке, чтобы приехала нас забрать. (Как-то сначала позвонили Амиру, но он безвылазно сидел дома и занимался, а потому быстро повесил трубку; фоном доносились вопли его матери.) Засыпать мне становилось все труднее и труднее, особенно если перед этим не накурился.

А потом настали экзамены. Биологию я сдал кошмарно – почти весь экзамен рисовал каракули, один раз поймал взгляд Софии и фыркнул. Легко и быстро разделался с Гемарой, выстрадал математику, нетерпеливо высидел историю (“Назовите предпосылки восстания евреев против Констанция Галла в 351 году н. э.”). А вот на экзамене по литературе было интересно, сочинение я писал о “Печали по листьям”[283]. Сдавая работу, я осознал, не без досады, что трижды прибег к одной и той же цитате: “…чтобы он видел, что они мертвы”.

После иврита, последнего экзамена, я застал у моего шкафчика рабби Блума. Я отметил, что, дожидаясь меня, он не писал сообщений и не читал, но стоял неподвижно, погруженный в раздумья.

– Мистер Иден, – приветливо произнес он, глядя на меня, – как прошел последний