Горняк. Венок Майклу Удомо - Питер Абрахамс

— Я Удомо. Вы ведь знаете меня! Я освободил вас! Освободил вас! Вы слышите! Я — Удомо! Ваш вождь!

Но они не слышали. Голос, который прежде вызывал у них слезы восторга, поднимал на борьбу, не доходил до их сознания. Они слышали лишь бой барабанов, И эти барабаны били повсюду — в доме, под полом, на крыше, везде… В их сердцах. Даже в сердце Удомо.

Смерть Удомо, смерть Удомо, смерть Удомо…

— Я освободил вас! — Теперь это звучало как мольба.

Лицо Удомо было мокро от пота, пот сбегал струйками, во рту было солоно. Смерть была близка. Он рванулся вперед, коснулся дверной ручки. И в тот же миг человек, находившийся прежде у двери, вырос над ним, схватил его и занес над его головой руку с ножом. Затем он с силой опустил нож и яростно отшвырнул от себя Удомо.

Смерть Удомо, смерть Удомо, смерть Удомо… — рокотали барабаны.

Удомо был еще жив: человек у двери ударил его рукояткой ножа. Но это уже не был Удомо. Это была жертва, готовая к закланию. Воля его была сломлена. Боги племени утвердили свое превосходство. Удомо лежал на полу оцепеневший, с остановившимся взглядом и раскрытым ртом. А над ним безумствовали барабаны.

Те двое в исступлении плясали вокруг Удомо, кружась в ритуальном танце смерти. А барабаны приказывали:

Убей! убей! убей! убей!

Тот, что стоял вначале у окна, издал пронзительный вопль и вонзил в Удомо нож.

Дикая боль освободила его от власти барабанов. На одно страшное мгновение он снова стал человеком. Нет, не только Мхенди… Лоис. О, Лоис, Лоис!..

Второй нагнулся и ударил Удомо ножом в шею. Кровь брызнула ему прямо в лицо.

Смерть пришла к Удомо.

В диком, все нарастающем исступлении, они кромсали ножами бездыханное тело. Вдруг барабаны смолкли. Оба замертво рухнули на пол. Тишина завладела ночью. И в наступившей тишине неслышно появились люди и унесли тех двоих, оставив на полу растерзанное тело, в котором обитала когда-то душа Майкла Удомо.

И ночь была тиха над Африкой. И высоко в небе стояла луна. И звезды ярко сияли в безмолвии ночи.

2

Пол Мэби опустил телефонную трубку и пошел к диванчику, стоявшему в углу его студии. Он лег и уставился в потолок.

Итак, он умер. Трудно поверить. Всегда был полон жизни. Часто приходил сюда, в эту самую студию, вместе с Лоис, Лоис…

Он поднялся, достал ручку и блокнот, положил блокнот на колено и принялся писать:

«Лоис, дорогая, только что мне звонили из нашего посольства. Но к тому времени, как Вы получите это письмо, Вы уже, конечно, будете знать о случившемся. Его смерть — большое событие, о ней сразу узнает весь мир.

Прошло почти пять лет с тех пор, как я последний раз писал Вам, сообщая о смерти Мхенди и прося разрешения приехать. Вы не ответили мне. Возможно, не ответите и на этот раз. Я пойму. Я действительно предал нашу дружбу, уехав на родину по зову Удомо. Дело в том, что меня звал не только Удомо, меня звала Африка. Но в конце концов я предал и ее, оказавшись не подготовленным к логическому развитию событий, которые повлекли за собой смерть Мхенди.

Кажется, я не писал Вам о своем последнем разговоре с Удомо. Я был тогда слишком потрясен, слишком ненавидел его. Теперь я могу думать о том, что произошло, без надрыва. Помню, как он издевался надо мной, поняв, что я не останусь, несмотря на все его уговоры. Назвал меня „блюстителем нравственности“ и зло высмеял мой слюнявый патриотизм. Мне кажется, что только он и Мхенди понимали до конца, какой ценой достается прогресс. И из всех нас он один готов был платить сполна. Том не смог примириться с африканской действительностью. Он вернулся в Англию сломленным и несчастным. И умер, не прожив здесь и месяца. Но мне кажется, что самым никчемным, самым слабым оказался я. Я предал всех и вся — Вас, Лоис, Мхенди, Африку, У долго, свое искусство. Он сказал мне во время последнего разговора, что Мхенди не захотел бы, чтобы я оплакивал его. Наверно, он был прав. Он хотел сказать этим, что я, несмотря на все мое прекраснодушие, никудышний человек. Не будет ли это попыткой оправдать себя, если я скажу — хотя теперь уже ничего не воротишь, — что художник должен оставаться художником, что, взявшись не за свое дело, он его все равно погубит? Не знаю.

Но я собирался писать о нем, а не о себе. Из газет Вы узнаете, что его тело было найдено изрубленным на куски. Я не думаю, что те, кто сделал это, будут когда-нибудь обнаружены. Завеса молчания опустится над убийством Удомо, а уж я-то знаю, как непроницаема она может быть, когда дело касается законов племени. Но истинные его убийцы, — даже если и не их руки в его крови, — это, без сомнения, наш веселый друг Эдибхой и страшная женщина по имени Селина — истая дочь племени, которая в мою бытность там держала в своих руках всю партию.

Вы, конечно, догадываетесь, почему его убили. Они хотели вернуться назад, к славным временам племенного строя. Вы ведь знаете, что всюду есть люди — не только черные, но и белые, — которых весьма прельщает племенной строй. Помимо всего прочего, он колоритен, не грозит переменами и дает человеку отдушину для всякого рода эмоций. Все это не входит в число благ, которые предлагает нам унылая, неоново-хромированная цивилизация, расцветшая на массовом производстве. Вы, конечно, знаете, что сейчас многие— особенно белые — утверждают, будто причина всех бед Африки кроется в слишком поспешном отходе от племенного уклада. Так утверждать могут лишь недалекие люди, не понимающие самой сущности этого уклада. Удомо понимал. Он боролся против него, сначала исподволь, тайно, потом — о чем свидетельствуют недавние отчеты о положении дел в Панафрике — все более смело, все более открыто. Вот почему его нужно было изрубить на куски, как того требуют законы племени. Но они опоздали. Нм не отвести назад стрелку на часах истории.

Теперь я думаю о нем не иначе как с восторгом и уважением, дорогая моя. Да, было в нем что-то страшное, грозное. Но, быть может, это и была та самая сила, которая преобразовывает мир, созидает новое? То, что сделано им, не уничтожишь. Своими делами он воздвиг себе памятник, В них — его оправдание, если только он нуждается в оправдании.

Ну, а как насчет нас — насчет Вас и меня, Лоис, дорогая? Вот уже час, как я лежу тут и размышляю. По-моему, ни Вы, ни он так и не поняли, какое значение имели в его жизни те месяцы, когда вы были вместе. Может быть, к концу жизни он стал понимать это. Я помню некоторые его слова.

Не могу объяснить Вам, почему у меня появилось вдруг желание защитить его память. Но желание это очень сильно.

Ну, а Вы и я — были ли мы правы, упорствуя в своих этических воззрениях? Можно ли предать любовь и дружбу, богов, которым поклоняешься, и остаться хорошим человеком? Я полагаю, Вы по-прежнему ответите отрицательно. Ну а как же тогда понять Удомо? Я знаю все зло, которое он причинил Вам и Мхенди. Но я знаю также и все то доброе, что он принес Африке. Был ли он хорошим человеком? Великим? И значит ли это, что великий человек стоит вне добра и зла? Да, чем больше я думаю, тем дороже он становится мне…

Напишите мне, пожалуйста, Лоис, милая. Теперь нас осталось только двое. Нарушьте долгое молчание. Хотелось бы мне знать, поймут ли когда-нибудь африканцы, пришедшие нам на смену, какой страшной ценой была куплена их свобода и как дорого заплатили за нее неафриканцы, вроде Вас. Напишите, милая. Позвольте мне приехать, полежать рядом с Вами на солнце и помечтать, как мы мечтали, пока не явился Удомо и не заставил нас взглянуть в глаза действительности. Напишите, любимая!

Ваш Пол».

Примечания

1

Абрахамс П. Живущие в ночи. М., «Прогресс», 1969.

2

«Африка». Литературный альманах, выпуск 7. М., «Художественная литература», 1986.

3

Абрахамс П. Венок Майклу Удомо. М., «Художественная литература», 1965.

4

Кваме Нкрума. Автобиография. М., «Прогресс», 1961, с. 59.

5

Баас — хозяин (афр.).

6

Уолт Уитмен. Европейскому революционеру, который потерпел поражение. (Перевод К. Чуковского.)

7

Хэмпстед — район Лондона.

8

Кемдентаун — район Лондона.

9

Кошерные лавки — лавки, где продаются продукты, которые еврейский закон допускает в пищу.

10

Омар Хайям. Рубаи. (Перевод с фарси О. Румера.)

11

Там же.

12

Жеймс Элрой Шлэккер. Золотое путешествие в Самарканд. (Перевод А. Сергеева.)