Ангелотворец - Харкуэй Ник

Шольт пытается что-то сказать, но из его рта рвется крик, все тело выгибается, и внутри что-то трещит, как будто ломаются кости.

– Чью повозку тащит за собой машина Фрэнки? Наука многолика, каждый ее рот нашептывает миру что-то свое. Фрэнки больше нет, однако клинок ее разит во все стороны. В чьих он руках? В руках Шеймуса, конечно. Шеймус всюду, Шеймус везде. Сволочи.

Джо чувствует, как внутри у Теда что-то движется, – что-то, чему, по его глубокому убеждению, двигаться не положено.

– Тед, прошу вас. Успокойтесь.

– Она говорила, это спасение. Говорила, когда правды становится слишком много, мы превращаемся в лед и разлетаемся на куски, и поэтому она все откалибровала как нужно. Но Шеймус… он хочет большего. Он хочет поквитаться с Богом. Перенастроить машину. Постичь все истины разом. Он убьет наш мир.

– Только сделать это без калибровочного барабана невозможно, а барабана у него нет, так? Конечно, нет. Потому что Фрэнки была не дура. Она отдала его тому, кому доверяла.

О, черт. Дэниелу. Она отдала ключи от Апокалипсиса Дэниелу. Ну, конечно! Кому еще доверить нечто, способное уничтожить мир, как не отцу своего ребенка, который любит тебя невзирая на то, что ты тридцать лет играла в прятки с его сердцем?

Дэниелу. А значит, и Джо.

Черт, черт, черт.

Он не знает, у него ли барабан. Они тоже не знают – даже если ненароком выкрали его, когда обчищали склад. Стало быть, ключ по-прежнему спрятан. Дэниел спрятал его как раз на такой случай. Спрятал слишком хорошо. Быть может, он был среди утраченных вещей Дэниела. Быть может, Мэтью, сам того не зная, загнал кому-то по дешевке ключ зажигания от самого опасного предмета в мире.

Черт.

Тед Шольт продолжает нести бред.

– Шеймусу во что бы то ни стало надо знать счет. Знать, выиграл он или проиграл. Глупость – признак могущества, говорят. – А потом добавляет: – Ты должен его остановить. Должен! Отправляйся на «Лавлейс». Туда, где я ее оставил.

Джо выгибает шею, и Шольт шепчет ему прямо в ухо:

– Она под холмом на станции Игрек.

Джо мотает головой, облегченно.

– Тед, я не знаю, где это.

– Место не засекречено. Оно не у всех на виду, но найти его просто. Нет. Слушай! Встань на будку, увидишь холм, спускайся в туннель и иди во мрак. Дверь отомкнет день рождения Лиззи. И все, ты там! Только надо все спутать у себя в голове. Перемешай буквы и запомни абракадабру. Повтори: Нацист и грек. Слопали хлев. Язва не мед. Стой, кто идет?! Понял? Так ты можешь не бояться, что проболтаешься. Они будут спрашивать – ты отвечай. Хоть криком кричи. Пусть попробуют разобраться. Выходит, ты и сказал правду, и утаил ее. Так надо, Джо! Надо! – Он начинает сипеть и закрывает глаза. – Все там. Делай что угодно, главное, останови его.

Тед охает, извивается, и внутри него опять что-то хрустит. Джо гадает: если сейчас забарабанить в дверь и попросить для Теда врача, врач придет?

Вряд ли.

Вместо этого Джо милосердно врет:

– Так и сделаю, Тед. Обещаю.

Позже, когда его пытают водой, Джо умирает – ровно на две минуты и восемнадцать секунд.

Вода холодная и освежает, но на вкус солено-химическая. Это особый раствор, поясняет мистер Ничего Особенного, чтобы снизить риск летального исхода. Только работает он не очень хорошо, думает Джо, когда раствор начинает просачиваться ему в легкие.

Он тонет. Один из рескианцев стоит рядом, очень близко, и слушает, как он давится водой. Крутит головой, прислушивается к бульканью в легких. У этого существа явно есть опыт. Оно знает свое дело. Может определить по звукам, когда пора прекращать.

Интересно, когда он перестал считать рескианцев людьми? А они когда-нибудь видели в нем человека?

Джо невольно отмечает, что ему давно не задавали вопросов. Может, и не собираются. Может, теперь его просто убьют.

Мысль ужасная. Он начинает сопротивляться, бороться за свою жизнь. Он борется до последнего и вдыхает очень много воды. Слушающий рескианец вскидывает руку. В комнату влетает тележка с реанимационным набором, врачи и санитары орут.

Его откачивают. Откачивает специальная машина: когда один из них пытается сделать Джо искусственное дыхание, мистер Ничего Особенного предостерегает их, что он опасен и может откусить им губы. Кроме того, неизвестно, чем он может быть болен.

Джо гадает, почему его сразу не проверили на заболевания. Казалось бы, очевидный шаг. Пока они пытаются заставить его выжить, он размышляет, стоит ли им помогать. С одной стороны, можно наконец умереть – и поминай как звали. Однако его смерть мало что решит, к тому же, у него много важных дел. На кону жизнь других людей.

Джо всегда избегал мыслей о смерти. Сама идея наводит на него ужас, и всегда наводила. Перед глазами почему-то встают треклятые дедушкины Часы Смерти, зловещая викторианская безделушка. Причем тут вообще они? И почему Дэниел, любивший жизнь, берег их, как зеницу ока?

Пожалуй, стоит дать Дэниелу шанс. Не умирать пока.

Когда его сердце вновь начинает биться, мистер Ничего Особенного объявляет, что пора сделать передышку.

На Джо желтый больничный костюм, горло дерет от трубок и рвоты. Он сидит в палате с большими окнами и мечтает оказаться за тысячу миль отсюда, мечтает быть кем-то другим, мечтает никогда не знать Билли Френда, не идти по стопам деда и не выбирать в качестве призвания вымирающее ремесло часовщика. Мечтает, чтобы отец все же заставил его выучиться на адвоката (было время, когда Мэтью очень этого хотел, но Гарриет своими слезами отбила ему охоту).

И вот теперь он играет в «змейки-лесенки» с другой заключенной и смотрит на часы. Через двадцать минут будет одиннадцать утра. Может, тогда-то за ним и придут?

Не все сотрудники этого заведения – рескианцы. Многие, насколько он может судить, обычные медработники. Он находится в рескианской больнице для душевнобольных. Одна из медсестер – симпатичная, кругленькая женщина по имени Джемма – заговорщицким шепотом сообщила ему, что его лечат лучшие специалисты и скоро он обязательно поправится. Он ответил, что нимало в этом не сомневается, и медсестра улыбнулась, продемонстрировав ямочки на щеках.

При этом она не пожелала ни сообщить ему название больницы («Не положено!»), ни выйти на связь с его близкими («Сосредоточьтесь на выздоровлении, хорошо?»), ни рассказать последние новости – о золотых пчелах, к примеру, или о вызванных ими войнах.

Он мысленно окрестил это заведение «Счастливым долом». Остальные пациенты – он почти уверен, что не всех держат здесь силой, – по большей части растерянно молчат. Один мужчина в углу снова и снова напевает под нос первую строчку популярной песни. Плачет женщина.

Без пяти час в комнату отдыха входят семь санитаров и освобождают место для большого ящика наподобие гроба или той доски, к которой Джо привязывали во время пыток утоплением («лечебно-диагностической процедуры с использованием солевого раствора», укоризненно поправила его сестра Джемма), однако изготовлен он точно по меркам и позволяет полностью обездвижить пациента. Лежащий внутри человек с ног до головы затянут нейлоновыми стропами и резиновыми жгутами. Он старше Джо, но моложе, чем был Мэтью. У него всклокоченные волосы, окладистая борода и загрубевшее от физического труда лицо, бледное под путами.

Неужели здесь есть кто-то, кого они ненавидят даже больше, чем меня!

Гроб ставят у окна, чтобы заключенный мог полюбоваться цветами, и тот издает хриплый клокочущий звук – до Джо не сразу доходит, что это вежливое «доброе утро».

Несколько минут спустя Джо подводят к гробу. Человека за путами почти не видно; только поблескивают немигающие глаза, один карий, другой голубой. Джо приходит в голову, что ему, должно быть, не позволяют долго смотреть на других людей. Джо косится мимо гроба на мистера Ничего Особенного. Тот внимательно наблюдает за ним, и в его взгляде читается: Поверь, сынок, бывают участи и пострашней твоей.