Волшебники - Майк Эшли

— А как же Хамакина?..

— Просто ноша, вместилище, и ничего больше. Когда я наконец ощутил тяжесть надвигавшейся смерти, когда более не мог сдерживать натиск врагов, то заронил семя Хамакины в утробу ее матери и вырастил эту замечательную особь с определенной целью. Я принес ее сюда, чтобы она вместила в себя мою смерть. Семя ее было создано мной в моей лаборатории. Я поместил это семя в утробу ее матери через металлическую трубку, пока моя жена спала крепким сном под действием зелья. Теперь ты видишь, что жизнь Хамакины происходила не из Реки, не из сновидений Сурат-Кемада, но лишь от меня. Я предложил эту новую жизнь Пожирающему Богу взамен своей собственной. Она — сосуд, вместивший мою смерть. Я остаюсь чернокнижником, великим повелителем в стране мертвых, потому что я по-настоящему не жив и не мертв. Я не раб Сурат-Кемада, а его союзник. Вот так сын мой, твой отец перехитрил всех врагов, избежал всех опасностей. Лишь он один не поглощен чернокнижием до конца. Он продолжается. Ты не можешь не признать, что в моем замысле есть своя гармония.

Я встал; тело мое ужасно онемело. И я поднял меч.

— Секенре, — сказал отец, — теперь, когда я тебе все объяснил — и ты был прав, я обязан был дать объяснение, — тебе нужно уйти. Спаси себя. Стань тем, кем хотел быть я. Ты хороший мальчик. Я в твоем возрасте тоже был хорошим. Я хотел совершать только правильные поступки. Но я переменился. А ты, если уйдешь прямо сейчас, сможешь остаться таким как ты есть.

— Нет, отец. Я тоже переменился.

Тогда он закричал — не от страха, а от отчаяния. Я встал перед дверью, зажав меч под мышкой, сложил ладони, а потом открыл их.

И снова результат дался мне легко, естественно, как дыхание.

На этот раз из моих ладоней появилось красно-оранжевое пламя. Оно коснулось пола и разбежалось по нему. Я услышал, как внутри, в мастерской, упала на пол железная задвижка. Дверь распахнулась.

Сначала я не мог сфокусировать взгляд. Кругом была лишь темнота. Потом появились неяркие звезды, за ними — бесконечная черная равнина, на которой бушевали песочные смерчи. Я увидел сотни мужчин и женщин — голых, подвешенных к небу на железных цепях, и они медленно поворачивались иа ветру. Изуродованные тела, лица, искажение ненавистью…

Тьма рассеялась. Звезды исчезли. Комната отца оказалась такой, как до прихода жрецов, которые все уничтожили или вынесли. Все было на своих местах: книги, пузырьки, полки с баночками, чертежи, странные бормочущие существа, закупоренные в банках.

Отец на своем одре, облаченный в мантию чернокнижника, в которой я в последний раз его видел. Глаза его были выколоты, а глазницы были накрыты золотыми монетами. Он сел. Монеты упали ему на колени. В глазницах его пылал огонь, белый, как расплавленное железо.

И он сказал:

— В последний раз предостерегаю тебя, Секенре. В самый последний раз.

— Если ты столь могуществен, отец, то где же теперь твоя сила? Ты же на самом деле не оказал мне сопротивления. Ты лишь… предостерегал меня.

— А что я должен был делать, сын мой? — спросил он.

— Ты должен был бы убить меня. Что-либо иное предпринимать уже поздно.

Голос его стал тише, исказился и превратился в одно лишь шипение и стопы. Я едва различал слова.

— Теперь все мои приготовления пропали впустую. Ты до последнего мне не подчинялся. Ты не стал прислушиваться к многочисленным моим предостережениям, чернокнижник, сын чернокнижника…

Он скатился со своего одра на пол и пополз ко мне на четвереньках, покачиваясь из стороны в сторону. Огонь горел в его ужасных глазницах.

В этот момент я чуть было не позвал Сивиллу. Я хотел просто спросить у нее: «Что мне теперь делать? Что теперь?»

Но я не стал звать ее. В конце концов, только я сам могу решить, какой поступок будет верным. Сивилле понравится все, что бы я ни сделал. Она вплетет это в свой узор. А Сурат-Кемаду безразлично…

— Сын мой… — Казалось, эти слова доносятся откуда-то у него изнутри, словно ветер из туннеля. — Я до самого конца любил тебя, и этого оказалось недостаточно.

Он открыл свой большой, безобразно широкий рот. Зубы у него были как маленькие кинжалы.

В этот последний момент я не боялся сто, и не ненавидел, и не скорбел о нем. Я чувствовал только глухое, сверлящее осознание моего долга.

— Да, отец, недостаточно.

Я обрушил на него меч, и его голова отлетела от единственного удара. Мои руки совершили все чуть ли не раньше, чем я понял, что делаю.

Просто, как дышать.

Под ногами у меня разлилась кровь, похожая на расплавленное железо. Я шагнул назад. Половицы горели.

— Ты не мой отец, — тихо сказал я. — Ты не мог быть моим отцом.

Но я понимал, что он им был, и до самого последнего момента помнил об этом.

Я встал возле него на колени, обнял за плечи и лег, положив голову на его неровную, безобразную спину. Плакал я долго, громко и горько.

А пока я плакал, ко мне приходили сны, мысли, видения, вспышки воспоминаний, которые не были моими, и ужасное осознание, кульминация долгой учебы и еще более долгого опыта. Сознание мое наполнялось. Теперь я знал о тысяче смертей и о том, что стало их причиной и как каждая из них позволила обрести еще одну драгоценную крупицу знания или силы. Я узнал, для чего нужны все приборы, стоявшие в мастерской, понял содержание всех книг и чертежей. Открыл для себя, что находилось в каждой баночке и как это можно заставить заговорить.

Ибо я убил чернокнижника, а убив чернокнижника, становишься всем тем, чем был он.

Вот, что я унаследовал от отца.

На заре мы с Хамакииой похоронили отца в песках под домом. Черные звезды исчезли. Небо было темным, но это было привычное небо Эшэ, земли живых. Но мир вокруг был по-прежнему пуст, а песок мы копали руками. Вырыв неглубокую могилу, мы закатили отца туда, а голову его положили между ступней — так следует хоронить чернокнижников. Некоторое время с нами была мать. Она залезла в могилу вместе с ним, и мы засыпали их обоих.

Небо осветилось, стало сначала лиловым, потом лазурным. Под нашим доком заструилась вода, и я увидел, как первые птицы взлетают над тростниками. Хамакина немного постояла среди тростников, глядя на меня. А потом исчезла.

Внезапно я задрожал, и дрожь было почти не сдержать, но на этот раз я дрожал просто от холода. Началось лето, но ночные заморозки еще не отошли, а я был почти голый. Я поднялся и дом по веревочной лестнице, которую повесил из люка, и надел брюки, теплую рубашку и плащ.

Позже, когда я, взяв кувшин, снова спустился, чтобы набрать воды для умывания, я увидел, что ко мне шагает по воде человек в белой мантии и серебряной маске. Я встал и стал ждать. Он остановился на некотором расстоянии, но я вполне ясно мог разобрать его слова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});