Волшебники - Майк Эшли

Меня одолели сомнения, не ошибся ли я адресом: было очевидно, что толстый слой паутины на двери давно не тревожили. Я зашел в один из новых домов и расспросил консьержа.

Тот рассказал, что нет, мсье д’Ардеш не живет здесь. Хотя особняк и принадлежит ему, владелец обитает в Медоне, в загородном доме покойной мадемуазель Тартас. Не желает ли мсье записать номер и улицу?

Мсье желал с превеликой охотой. Так что я взял карточку с адресом и немедля отправился к реке, в надежде сесть на лодку до Медона. Но благодаря случайности, что приключаются с нами так часто, не успел я пройти и двух десятков шагов, как буквально налетел на Ожена д’Ардеша. Через три минуты мы уже сидели в причудливом маленьком саду «Шьян Бле»,[30] потягивали вермут и абсент и делились новостями.

— Так ты не живешь в доме своей тетушки? — наконец поинтересовался я.

— Нет, но если дела пойдут так и дальше, то придется. Что и говорить, Медон нравится мне гораздо больше, и дом там чудесный — отошел мне со всей обстановкой, там нет ни единой вещицы моложе прошлого столетия. Ты просто обязан поехать со мной сегодня и посмотреть его. А какую славную комнату я выбрал для моего Будды! Но с тем, другим домом что-то не так. Ни один квартирант не прожил в нем больше четырех дней. За полгода я сдавал его трижды, и слухи успели разнестись по городу, так что теперь сдавать комнату в двести пятьдесят втором — все равно что предлагать купить Счетный двор. За ним закрепилась дурная слава. Да он и на самом деле проклят.

Я посмеялся и заказал еще вермута.

— Будет тебе, — сказал Ожен. — Дом точно проклят — по меньшей мере настолько, чтобы простоять свой век пустым. Но что особенно забавно — никто не знает, как именно. Никто ничего не видел и не слышал. Насколько я сумел разузнать, людям в нем снятся кошмары, настолько страшные, что утром приходится идти в больницу. Один из моих жильцов сейчас в Бисетре.[31] Так что дом пустует, площадь у него немаленькая, а налоги за него платить приходится. Я даже не знаю, что с ним делать. Полагаю, придется либо отдать его этому греховоднику Торреведже, либо переехать в него самому. Вот уж не думаю, что меня стеснят призраки.

— Ты в нем когда-нибудь ночевал?

— Нет, но уже давно собираюсь. Я и шел-то сегодня повидать своих знакомых повес, Фаржо и Дюшена, — они доктора в клинике за парком Мон-Сури. Они обещали, что заночуют как-нибудь со мной в тетушкином доме — кстати, его теперь называют la Bouche d’Enfer,[32] знаешь ли, — и я хотел бы предложить собраться на этой неделе, если они не заняты в клинике. Пойдем со мной, повидаемся с ними. А затем переправимся на ту сторону, пообедаем у Вефура, заберешь из Шатама свои вещи, и отправимся в Медон, переночуем у меня.

План подходил мне идеально, так что мы добрались до клиники, разыскали там Фаржо, который провозгласил, что они с Дюшеном готовы ко всему, хоть к черту на рога, хоть в пасть; что в следующий четверг оба ночью свободны и с удовольствием присоединятся к попытке обхитрить дьявола и раскрыть тайну номера двести пятьдесят два.

— Мсье ля американец пойдет с нами? — спросил Фаржо.

— Конечно же, — ответил я. — Я непременно собираюсь с вами, и ты не должен мне отказывать, д’Ардеш. Никто не пытайтесь меня отговорить. Вот он, подходящий случай отдать должное твоему городу. Покажи мне настоящего призрака, и я прощу Парижу то, что он потерял сад Мабия.

Таким образом все решилось.

Позже мы отправились в Медон и поужинали на террасе виллы, которая с лихвой оправдала похвалы д’Ардеша, настолько нетронутой царила в ней атмосфера семнадцатого столетия. За ужином Ожен рассказывал мне о покойной тетушке и странных происшествиях в ее доме.

По его словам выходило, что мадемуазель Блэ жила совсем одна, лишь со служанкой Жанной — суровой, скупой на слова особой примерно ее возраста, с массивными бретонскими чертами и бретонским же острым языком, что выяснялось, когда она снисходила до разговора. Никто не входил в дверь номера двести пятьдесят два, за исключением Жанны и Са Торреведжи, — последний появлялся неведомо откуда, и никто не видел, как он покидал дом. Соседи, которые в течение одиннадцати лет наблюдали, как колдун едва ли не ежедневно по-крабьи, бочком подбирается к звонку, в один голос твердили, что ни разу не видели, как он уходит. Однажды они даже решили держать наблюдение, и выбранный часовой (не кто иной, как мэтр Гарсо из «Шьян Бле») не отрывал глаз от двери с десяти утра, когда Са прибыл к тетушке, до четырех пополудни. Дверь никто не открывал — ведь мэтр заклеил ее маркой за десять сантимов, и марка осталась целой, — так что наблюдатель с трудом удержался на ногах, когда мимо с сухим «прошу прощения, мсье» проскользнула зловещая фигура Са и вновь скрылась в черном дверном проеме.

Что особенно примечательно, так это факт, что к двести пятьдесят второму номеру с трех сторон примыкали дома, а его окна выходили во внутренний двор, закрытый от любопытных глаз соседей по улицам Мсье-ле-Принс и л’Эколь. Так что вскоре загадка превратилась в одну из любимых диковинок Латинского квартала.

Раз в год суровый распорядок жизни дома нарушался, и обитатели квартала с разинутыми ртами наблюдали, как к номеру двести пятьдесят два прибывают экипажи — многие из них личные, с гербами на дверцах, — и оттуда выходят женщины в вуалях и мужчины с поднятыми воротниками пальто. Затем из дома доносилась музыка, и жильцы примыкающих домов начинали пользоваться кратковременной популярностью, поскольку, если приложить ухо к стене, становились слышны странные мелодии, к которым время от времени присоединялся монотонный речитатив. К рассвету отъезжал последний гость, и дом на улице Мсье-ле-Принс на год погружался в зловещую тишину.

Ожен пребывал в уверенности, что таким образом происходило празднование Вальпургиевой ночи,[33] да и описание событий подходило под его умозаключение.

— И знаешь, какая чудная вещь приключилась, — сказал Ожен, — все соседи клянутся, что с месяц назад, когда я уехал в Конкарно с визитом, они снова слышали голоса и музыку, как при жизни тетушки. Уверяю тебя, что дом к тому времени пустовал, так что, возможно, им явилась галлюцинация.

Должен признать, что его рассказы меня отнюдь не обнадежили; по мере приближения четверга я начал немного жалеть, что настоял на ночевке в доме. Но гордость, а также хладнокровие двух докторов, которые заехали во вторник в Медон для последних уточнений, не давали мне изменить решение; я поклялся, что скорее умру от страха, чем отступлю. Полагаю, что пусть слабо, но я верил в призраков, — я точно верю в них сейчас, когда стал старше. Вернее даже будет сказать, что на свете есть не много вещей, в которые я не могу поверить. Пару раз со мной приключалось невероятное, а я всегда был склонен верить в то, что не могу объяснить, в чем сильно расхожусь с современными настроениями.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});