Над гнездом кукушки - Кен Кизи

сотню лет. Это была моя последняя шокотерапия.

А Макмёрфи получил еще три за ту неделю. Только он начнет приходить в себя, и в глазах у него опять загорится огонек, приходят мисс Рэтчед с врачом и спрашивают его, не готов ли он одуматься, признать свою проблему и продолжить лечение у себя в отделении. А он подбоченится, понимая, что все до последнего пациента смотрят на него и ждут, и скажет сестре, как жаль, что он может отдать всего одну жизнь за родину, и пусть она поцелует его в румяный зад, но он не опустит флага. Так-то!

После чего встанет и отвесит пару поклонов довольным ребятам, а сестра поведет врача в будку и станет звонить в первый корпус насчет очередной шокотерапии.

Один раз, когда она собралась уходить, Макмёрфи изловчился ущипнуть ее сзади, и она покраснела, как его шевелюра. Думаю, если бы не врач, прятавший усмешку, она бы влепила ему пощечину.

Я пытался уговорить его подыграть ей, чтобы его перестали мучить, но он только усмехался и говорил:

– Черт, все, что они делают, это заряжают мою батарейку, задаром. Когда выйду отсюда, первая женщина, какая даст старине Макмёрфи, высоковольтному психопату, она же замигает, как пинбол, и станет сыпать серебряными долларами! Нет, меня не испугает этот зарядный агрегат.

Он утверждал, что ему все нипочем. Даже таблетки не принимал. Но каждый раз, как репродуктор говорил, чтобы он не завтракал и собирался в первый корпус, он спадал с лица, и челюсть у него деревенела – таким же я увидел его в машине, в отражении ветрового стекла, когда мы возвращались с рыбалки.

Под конец недели меня перевели обратно из беспокойного. Мне многое хотелось сказать Макмёрфи, но он только вернулся после шокотерапии и сидел, словно приклеившись взглядом к мелькавшему пинг-понговому мячику. Меня отвели вниз два санитара – цветной и блондин – и закрыли за мной дверь. Наше отделение показалось мне ужасно тихим после беспокойного. Я подошел к двери дневной палаты и почему-то остановился; все лица повернулись ко мне с таким выражением, с каким на меня никто еще не смотрел. Словно я вышел на сцену балагана.

– Вот он, перед вашими глазами, – произнес Хардинг, – тот самый туземец, который сломал руку… черному! Хей-ха, ну-ка, ну-ка.

Я усмехнулся им, представив, как себя должен был чувствовать Макмёрфи, видя все эти кричащие взгляды, устремленные на него не один месяц.

Все ребята потянулись ко мне и стали расспрашивать, как все было, как он там держался, чем занимался? В спортзале поговаривали, будто его каждый день водят на ЭШТ, а ему как с гуся вода, спорит с техниками, сколько продержит глаза открытыми после разряда.

Я рассказал им все, что мог, и никто, похоже, не подумал удивляться, что я вдруг заговорил – после того как они столько лет считали меня глухонемым, – и говорю, и слышу, не хуже других. Я подтвердил им правдивость всех слухов и добавил еще от себя пару историй. Когда я рассказал им, как он общался с сестрой, они так захохотали, что даже два овоща под мокрыми простынями на стороне хроников захихикали вместе со всеми, словно тоже понимали.

Когда же на другой день сама сестра подняла на групповой терапии вопрос пациента Макмёрфи и сказала, что на него по какой-то неведомой причине, похоже, совсем не действует ЭШТ и что могут потребоваться более кардинальные меры, чтобы установить с ним контакт, Хардинг сказал:

– Что ж, это возможно, мисс Рэтчед, да… но, судя по тому, что я слышал о ваших перипетиях с Макмёрфи, он устанавливает с вами контакт без малейших трудностей.

Все стали смеяться над ней, и она до того сконфузилась, что больше не поднимала этот вопрос.

Она понимала, что Макмёрфи растет в их глазах, пока он наверху, где им не видно, как она его корежит, и становится едва ли не легендой. Она решила, что того, кого не видно, не заставишь выглядеть слабым, и стала строить планы по его возвращению к нам в отделение. Она рассудила, что ребята сами увидят, что он так же уязвим, как и любой из них. Он не сможет продолжать играть героя, сидя все время в ступоре.

Ребята об этом подумали и поняли, что здесь она будет что ни день назначать ему ЭШТ – им в назидание. Поэтому мы с Хардингом, Скэнлоном и Фредриксоном стали соображать, как бы убедить его, что всем будет только лучше, если он сбежит из больницы. И к субботе, когда его вернули к нам в отделение – вошел трусцой в дневную палату, как боксер на ринг, хлопая себя по голове со словами: «Чемпион вернулся», – наш план был уже готов. Мы дождемся темноты и подожжем матрас, а когда придут пожарные, мы его выпихнем за дверь. План был просто замечательный, и мы совершенно не ожидали, что он откажется.

Но мы совсем забыли, что он назначил на тот день свидание Билли с Кэнди, которая должна будет проскользнуть к нам тайком.

Макмёрфи вернулся в отделение часов в десять утра:

– Я прямо фонтанирую энергией, братва; мне проверили свечи и почистили электроды, так что сверкаю, как катушка зажигания «модели Т». Для Хеллоуина пробовали? Бз-з! Та еще потеха.

И он стал выкидывать фортели круче прежнего: пролил ведро воды под дверью сестринской будки, незаметно шмякнул масло на белую замшевую туфлю мелкого черного и весь обед давился от смеха, поглядывая, как оно тает, обретая оттенок, который Хардинг определил как «непристойно-желтый», – круче прежнего; а стоило ему разминуться с очередной практиканткой, как она ойкала, закатывала глаза и