Кржижановский - Владимир Петрович Карцев

Фомы неверующего…»

Кржижановский писал о «разуме Фомы неверующего», но и его пылкая вера не раз подвергалась испытанию. Голодным, тяжелым был четвертый год революции. Бесконечная борьба, работа на износ, непосильный труд подтачивали силы всех, кто работал рядом. Жаловался на сердце инженер Классон, писал невеселые письма торгпред Старков, все время прибаливал нарком Красин. Если бы не приказы Ленина, дважды в год силой заставлявшего Кржижановского отдыхать, он просто не выдержал бы нагрузки. Только себя Ильич не берег. Однажды, резко встав с кресла, он ухватился за руку Глеба — закружилась голова.

— Сейчас пройдет, — шептал Глеб Максимилианович, поддерживая его.

— Да нет, Глеб, — сказал вдруг спокойно и печально Ильич: — Это первый звонок.

Лето 1922 года Владимир Ильич провел в Горках.

26 мая он почувствовал себя плохо. Профессор В. Н. Розанов, приехавший в Горки по вызову Марии Ильиничны, впоследствии писал: «В этот день грозный призрак тяжкой болезни впервые выявился, впервые смерть определенно погрозила своим пальцем. Все это, конечно, поняли, близкие почувствовали, а мы, врачи, осознали…»

Но поверить в это никто не мог.

Г. М. Кржижановский — В. И. Ленину

«Дорогой В. И. Пересылаю коробочку лекарств для апробации Ваших докторов.

Я знаю следующее: 1) Это очень распространенное средство (в Германии), равносильное питанию яичным желтком или приему лецитина, 2) впрыскивается по 1-й ампуле в день».

Через несколько дней Владимир Ильич передал, что лекарство, как он и ожидал, было осмеяно его докторами.

Могучий организм Ленина не мирился с болезнью, боролся с ней. К осени Владимиру Ильичу стало значительно легче.

2 октября 1922 года Ленин вернулся к работе и мог с удовлетворением отметить, что за время его почти четырехмесячного отсутствия социалистическое строительство шагнуло вперед. В газетах сообщалось: трудящиеся Тифлиса участвовали в воскреснике на строительстве Земо-Авчальской электростанции; в Петрограде открыта первоклассная хирургическая больница имени Софьи Перовской; в Бежице открыт новый рабочий факультет с техническим, биологическим и общественно-экономическим отделениями; в Брянске открыт Дом просвещения; разбиты новые скверы в Москве; здесь же, в Москве, проходит II Всероссийский съезд железнодорожников и водников. Дзержинский призывает «внести дух новаторства» в дело транспорта.

Как радовались все, когда Ильич вернулся! Он снова занял свое место на заседаниях Совнаркома, мгновенно вникал в проблему, тут же предлагал решение и окончательную резолюцию. Его удивительным образом преображали очки, которые ему предписано было носить. В речи чувствовалась непривычная неуверенность.

Глебу Максимилиановичу, остро ощущавшему состояние Владимира Ильича, приходилось быть очень осторожным, потому что в минуты «передышек» Ленин с необычайным энтузиазмом, не думая о здоровье, снова бросался на решение наиболее сложных хозяйственных проблем.

«Поправляется, скоро вообще все пройдет», — думал Кржижановский с надеждой, но трезвый беспощадный ум его говорил иное…

Действительно, вскоре наступил новый приступ болезни. Для Глеба Максимилиановича было ясно, что Владимир Ильич чувствует себя накануне ухода. Однажды Кржижановский получил от Ильича записку, больно резанувшую его сердце. Там была фраза: «Когда меня не будет…»

Всю зиму Владимир Ильич был прикован к постели.

(Какое горе — тяжко болен он. Как мы могли его не уберечь? Как может быть недугом он сражен? Врач говорит: идет о жизни речь… Мое дежурство… Трудно оторваться от милых черт любимого лица, высоким лбом нельзя не любоваться… Нет, смерти не сломить бесстрашного борца!.. Совсем больной, в печали зимних дней ои мне роднее стал. Еще родней.)

Глеб Максимилианович вспоминал через много лет: «На службе величайшей в мире революции он сжег все свои силы, он спалил напряженными думами свой гениальный мозг. Незадолго до своего последнего смертельного заболевания, едва оправившись от предыдущего болезненного припадка, он как-то говорил мне со смущенной улыбкой: «Да, мне кажется, что я брал на себя слишком большую нагрузку…» Он говорил это в вопросительном тоне. Умирая, он еще сомневался в том, достаточна ли его ставка, ставка самой жизни».

Следующий приступ вызвал паралич, стойкое поражение речи. Организм Ильича, казалось, успешно, хотя и медленно, боролся с пожиравшим его тяжелым недугом— обширнейшим склерозом мозговых сосудов. Появились надежды на выздоровление, Владимир Ильич стал заново учиться ходить, говорить: его гигантская воля, казалось, побеждала…

…Темным январским утром на квартире в Садовниках раздался резкий ранний звонок… Глеб Максимилианович бросился к аппарату, взял трубку, а потом бессильно выронил ее…

Кржижановский не знал, что делать. Он впал в состояние какой-то прострации и не мог ни думать, ни двигаться, ни работать…

Через полвека после этого бессменный референт Кржижановского Мария Васильевна Чашникова вспоминала:

«На другой день после печального известия я, как всегда, пришла утром на квартиру Глеба Максимилиановича. Он сам открыл мне дверь. Взглянув на его лицо, я была поражена, как оно изменилось за одни сутки: седины прибавилось, глаза потухли и покраснели, щеки ввалились: «Да он совсем больной», — подумала я. После узнала, что Глеб Максимилианович всю эту ночь провел в Горках.

Глеб Максимилианович сказал, что будет диктовать, и я села за машинку. Он начал диктовать статью, посвященную памяти Владимира Ильича. Слова произносил с трудом, монотонным голосом. И вот после двух-трех фраз он замолчал, облокотился на доску камина, закрыл лицо руками и вдруг зарыдал. В этих рыданиях чувствовалось такое беспредельное горе, что слушать их не было сил. Я вскочила, хотела бежать к Зинаиде Павловне, но вспомнила, что она с утра уехала к Надежде Константиновне. А рыдания, рвущие душу, все усиливались. Что предпринять? И вдруг меня осенило. Я потихоньку подошла к Глебу Максимилиановичу, начала его дергать за рукав и приговаривать: «Глеб Максимилианович, успокойтесь, надо работать, ведь газета ждет, вы обязаны написать о Владимире Ильиче». И это подействовало, понемногу он пришел в себя. Наконец повернулся ко мне и, тяжело вздохнув, сказал: «Да, надо работать». И тихо добавил: «Не уберегли мы его, сгорел, и так рано…»

Была ночь, многие ближайшие сотрудники Ильича приезжали попрощаться с ним. Была ночь, но уже брезжило жестокое январское утро.

У гроба Ильича сменялся караул. Наступила очередь Кржижановского, Смолянинова и Горбунова. В глубоком молчании, в глубокой печали стояли они, прощаясь с вождем. На груди у Горбунова, прибывшего с фронта, светился орден Красного Знамени. Повинуясь какому-то захватившему его безотчетному чувству, Горбунов внезапно снял орден и положил его на грудь Ленина…

— Он в этом не нуждается, — тихо сказал Кржижановский.

Горбунов не ответил. Смолянинов тихо рыдал, отвернув лицо. Орден остался на груди вождя…

(Казалось, нам природа вторит: мороз дыханьем леденил, когда народ с великим горем вождя и друга хоронил. Как будто в мире