В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

попросту не могла вместить всех желающих. Когда же настал праздник Симхат Тора[56], нас ждала еще одна радость: впервые в наш молельный дом пришли молодые! Каждый хотел поучаствовать в традиционном обходе комнаты со свитком Торы в руках, так что, казалось, церемония не закончится никогда. Мы нарадоваться не могли, глядя на этих школьников, студентов и просто молодых людей. Квартира была переполнена, люди стояли во дворе — и не просто стояли, но прихлебывали глоток-другой вина и танцевали, напевая «Шалом алейхем» и другие еврейские песни. Конечно, эти славные парни и девушки пришли сюда не для того, чтобы творить молитву: думаю, им просто хотелось почувствовать самим и показать другим, что жив еще еврейский народ, что не сожгли его в крематориях, не закопали в расстрельных рвах. Вот он — молод и весел, поет и пляшет!

Спустя некоторое время скоропостижно скончался наш Абрамович — умер от кровоизлияния в мозг. Получилось, что участие в делах «двадцатки» и синагоги стало его последним проектом. Мы достойно похоронили своего товарища, произнесли поминальный кадиш, спели «Эль мале рахамим» и отправились по домам. Архитектор не отличался большим знанием традиций, но был умен, деятелен и полезен общине.

После его смерти выяснилась еще одна деталь: выдав разрешение на синагогу, власти и не думали выпускать нас из виду. Девятнадцать — это уже не двадцать, и исполком немедленно известил нас о необходимости восполнить список. По сути, вопрос стоял так: либо восстановите «двадцатку», либо закройте синагогу и распустите религиозную общину.

Конечно, мы немедленно бросились искать двадцатого. Пенсионеры и пенсионерки рассыпались по городу, по квартирам знакомых, по паркам и скверам. И что же? Снова выяснилось то, о чем я говорил вам в самом начале: нет в нашем городе евреев! Нет! То есть по паспорту-то евреи есть, но ни один из них не готов стать членом «двадцатки»! Снова звучат те же отговорки, снова жмутся, мнутся, разводят руками: власти не одобряют… повредит детям… помешает дальнему родственнику…

А ведь были, были времена, когда евреи не боялись и жизнь положить за святое дело! Где вы, прежние мученики веры, отдававшие за правду своих сыновей, шедшие на костер инквизиции? Неужели настолько измельчал человек, оскудела душа его? Все пошло к черту — и страх небесный, и любовь к святой Торе, и даже необходимость в публичной молитве — все! Осталась лишь чечевичная похлебка… Одним атеистам и раздолье: для них нет ни «двадцатки», ни «религиозного диктата».

Короче говоря, искали мы, искали… искали-искали… — и никого не нашли. Конечно, эта угрожающая ситуация требовала постоянного внимания габая синагоги, то есть меня. Но именно в этот момент я был по горло загружен домашними проблемами. После трехлетнего отсутствия в город прикатил наш ненаглядный младшенький сынок Сема — широкоплечий и статный красавец-парень. Прикатил в отпуск на целых четыре месяца и привез с собой немереное количество северных денег. И, понятное дело, моя неугомонная Фрейдл тут же засучила рукава и принялась варить, жарить и печь, чтобы угодить любимому сыночку. Теперь мне приходилось исполнять заповедь «Слушай, Ицик» как минимум по десять раз на день: бегать по магазинам, таскать продукты, доставать деликатесы. Сема тем временем без устали загорал на городском пляже и уже неделю спустя выглядел как картинка с обложки журнала «Здоровье».

Но заповедь «Слушай!» не ограничивалась только беготней по магазинам: Фрейдл всерьез вознамерилась женить Семочку, чтобы более не пускать дела на самотек. Вообще-то я придерживаюсь вполне определенной точки зрения на этот счет. Родители не должны вмешиваться в выбор, который делают дети. В каждой семье бывают конфликты — не без этого. Живут дружно, потом ссорятся, а потом мирятся и живут еще дружнее. Такова жизнь: то тень, то солнышко. Но бывает, что тень становится такой большой, что накрывает всю поляну — накрывает надолго, а то и навсегда. И нужно ли мне, чтобы в такой момент пришел ко мне сын с упреками: мол, хорошенькую невесту ты мне сосватал, дорогой родитель!

Ну уж нет, увольте, пусть сам и ищет!

Так я себе думал, пока однажды не пришло к нам письмо с Крайнего Севера. Сема в этот момент, как обычно, возлежал на пляже. То ли конверт измялся-порвался от долгого пути, то ли изначально был плохо заклеен, то ли еще что, но так или иначе его содержимое оказалось в материнских руках Эльфриды Семеновны. Возвращаюсь я, нагруженный сумками, из очередного набега на гастроном, а жена встречает меня в прихожей, и лица на ней нет. Что такое? Вместо ответа протягивает мне Фрейдл листок бумаги — письмо некой Насти моему сыну Семе.

Семочка, мой дорогой, милый-милый, любимый-любимый и близкий-близкий, — пишет эта Настя. — Всего три дня, как ты уехал, а я уже не нахожу себе места. На кого ж ты меня покинул, милый мой Семочка? Знай, что без тебя нет мне жизни. Лишь ты один в моем сердце, день и ночь я мечтаю и думаю о тебе, о тебе одном. Ах, если бы мы жили вместе — как я любила бы тебя! Ты, мой чистый, мой честный, мой совестливый, мой любимый! Возвращайся скорее, Семочка, я жду тебя не дождусь!

Твоя до последнего вздоха

Настя

P.S. Если в твоем городе можно достать фиолетовый плащ-болонью 48 размера, то купи мне его, пожалуйста.

Прочитав письмо, я прежде всего сделал выговор жене за то, что она читает чужие письма.

— Слушай, Ицик, перестань болтать! — ответила Фрейдл, трагически хмуря брови. — Надо спасать мальчика!

— Фрейдл, — сказал я, — чего ты от меня хочешь?

— Чего я хочу? — зловеще переспросила она. — Я хочу, чтобы ты нашел мальчику невесту. Скажи, когда Тамарочка достигла свадебного возраста, я просила тебя о чем-нибудь? Просила? Нет! Я все сделала сама, вот этими вот руками! Но сын — это другое. Сын — это не дочь. Дочь слушает мать, а сын — отца. Поговори с ним, Ицик! Убеди его не портить себе жизнь! Эта Настя с ее фиолетовой болоньей погубит нашего мальчика!

Что тут поделаешь? Приказ получен, надо выполнять. Я отправился на берег реки, нашел там Сему и вручил