В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

Фрейдл, — не сходишь ли ты за солью?

Или:

— Слушай, прихвати еще полкило лука!

Или даже:

— Слушай, а не пошел бы ты к черту! Сидишь тут дома и ничего не делаешь!

Мы женаты сорок лет с хвостиком, и все эти годы Фрейдл была образцовой женой и хозяйкой. Бегала по магазинам, варила и пекла, рожала детей и в меру пилила мужа. Но стоило мне выйти на пенсию и обосноваться в домашнем кресле, как немедленно настигла меня заповедь «Слушай».

— Слушай, Ицик, если ты уже здесь, на кухне, то вымой посуду!..

В результате, выйдя на пенсию, отставной бухгалтер превращается в посыльного, слугу, носильщика и еще черт знает кого.

— Слушай, Ицик, не путайся под ногами, иди подыши свежим воздухом!

Последнее «Слушай!» я принимаю более-менее охотно, беру газету и выхожу на бульвар Карла Либкнехта, где на скамеечках сидят такие же пенсионеры, как я. Они читают, болтают о высокой политике, играют в шахматы и домино или просто глазеют по сторонам.

Но у меня, как вы помните, своя задача. Я зорко вглядываюсь в стариков, ища еврейские лица. Ага, вот, похоже, два вполне подходящих. Подхожу, вежливо здороваюсь и присаживаюсь рядом. В руках у меня развернутая газета «Правда», но, честно говоря, это только для виду. На самом деле я напряженно вслушиваюсь в беседу потенциальных членов «двадцатки». О чем могут говорить пожилые люди, кроме политики? Конечно, о здоровье.

Старик с бородавкой на подбородке жалуется на печень. Нервы тоже шалят, да и суставы… просто беда с суставами! Его собеседник, обладатель остроконечной бородки, снисходительно усмехается: разве это болезни? Да он хоть сейчас был бы готов обменять свои беды на целую дюжину подобных болезней. Вот у него… у него… ах, да что говорить! Старик с бородавкой не спорит, благодушно проглатывая пренебрежительное отношение к своим бедам. Зато бородач вдруг вскакивает со скамьи с прытью, которая никак не согласуется с масштабом его медицинских проблем, и резво бросается к стоящей неподалеку коляске: «Ой, Танечка!» Внучка проснулась!

Наш четырехлетний Юрочка уже ходит в садик, а иначе я бы тоже исполнял тут очередную заповедь из серии «Слушай»:

— Слушай, Ицик, сходи-ка погуляй с внуком!..

Танечка орет во всю мощь младенческих легких, и дедушка поспешно уходит вместе с коляской, остроконечной бородкой и полным набором своих ужасающих болезней. Я остаюсь наедине с безбородым и его бородавкой. Самое время закинуть удочку. Но сначала поговорим о погоде: она и в самом деле того стоит. Весенний день, по небу гуляют чистые облака, зелень бульвара радует глаз.

— Хороший денек! — замечаю я и верчу головой, вдыхая свежий воздух весны.

Что, как не весна, заставляет нас забыть о тяготах и проблемах с печенью, нервами и суставами?

— Отчего бы ему не быть хорошим в конце апреля? — откликается мой сосед по скамейке.

Несколько позже, уже после того как он вошел в число членов «двадцатки», я узнал, что этот хитрец завершает вопросом почти каждое произнесенное им предложение. Но в тот весенний денек мы только познакомились, и Абрам Маркович — так звали еврея с бородавкой — поведал мне краткую историю своей жизни.

Слыхали ли вы о городе Прилуки? Вот там-то и родился мой собеседник. Чем занимался? О, Абрам Маркович сменил множество занятий. Учился в ешиве, воевал за царя Николая Второго, а потом вместе со многими дезертировал из армии в период между двумя революциями. Играл в оркестре. Во время нэпа работал маляром и подхалтуривал хазаном в синагоге. Потом поступил в строительный трест…

— Хазан! — так и подскочил я. — Как хорошо, что мы встретились, реб Абрам! Мне срочно требуется хазан!

— Но с какой-такой радости? — удивился Абрам Маркович. — Разве в городе есть синагога?

— Синагоги нет, — вынужден был признать я. — Есть только габай[54] синагоги.

Он недоверчиво покачал головой:

— Что вы крутите мне мозги? Где это видано, чтобы был габай синагоги без синагоги?

Мы сидели на скамье бульвара имени Карла Либкнехта. Рядом играли дети. Дедушки, бабушки и мамы выгуливали младенцев, читали газеты и чесали языками, шуршали кронами деревья, и солнце то выглядывало, то пряталось за края веселых кучевых облаков. А я, не обращая внимания на иронический взгляд Абрама Марковича, произносил пламенную речь в защиту своей заветной идеи. Для начала я заверил его в своем безусловном уважении к закону и властям. А власти, что поделаешь, любят только тех евреев, которые не демонстрируют своего еврейства и держатся подальше от синагог и прочих ушедших в прошлое традиций. Пример тому — я сам! Никогда не знал за собой проблем такого рода — напротив, тридцать семь лет провел на государственной бухгалтерской службе к взаимному удовольствию — своему и государства. Но теперь, выйдя на пенсию, я протягиваю государству руку дружбы и говорю: «Отныне я хочу быть евреем»!

До сей поры я был советским бухгалтером и честно исполнял возложенные на меня обязанности. Но сейчас я — габай синагоги, и неважно, что синагоги этой нет пока и в помине! Потому что синагога будет, и это так же верно, как то, что меня зовут Ицик! Слышите? Нет такой крепости, которой не могли бы взять пенсионеры! Главное — собрать подписи для «двадцатки». Если удастся найти достаточно людей, будет у нас и свой молитвенный дом. А будет молитвенный дом — понадобится и хазан. Что вы на это скажете, реб Абрам?

Что он мог на это сказать? Такая речь сдвинула бы и скалу. С момента этой беседы Абрам Маркович превратился в моего союзника. Теперь нас было двое, одинаково одержимых одной идеей. Двое: габай и хазан несуществующей синагоги. Оставалось найти еще восемнадцать героев, и мы развернули лихорадочную деятельность в этом направлении.

Абрам Маркович постоянно жаловался на проблемы с суставами — на мой взгляд, несколько чрезмерно, — но был при этом инициативен и полон энергии. В профессии хазана он отнюдь не выглядел новичком. Я проверил его способности в одном из отдаленных уголков парка. Прошло больше сорока лет