Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

бытия, потребность в ответах на «последние» вопросы человеческого существования у него сохранялась.

Ответы Фет нашёл в непопулярной в то время в России философии Артура Шопенгауэра, с которой познакомился в середине 1864 года. В первый день следующего года Боткин из Петербурга сообщал Фету: «Давно тебя ждёт Шопенгауэр, которого я купил без малейшего затруднения за 5 р.»439. Многое в Шопенгауэре должно было привлекать Фета. Сами жизнь и личность совсем недавно, в 1860 году, скончавшегося немецкого философа чем-то напоминают фетовские: блестящий ум, презрение к философии своего старшего современника Гегеля, неудача с академической карьерой (самоуверенный молодой преподаватель в Берлинском университете, своего рода храме гегельянства, назначил свои лекции на те же часы, когда выступал Гегель, и был встречен пустой аудиторией)... Непризнанный и почти никому не известный эксцентричный затворник, проживший полжизни во Франкфурте и превратившийся в местную диковинку, только на закате лет получил признание. Учение Шопенгауэра не произвело в сознании поэта решающего переворота — оно в значительной степени выражало философским языком то, что Фет, человек с трудной судьбой и художник, ощущал интуитивно.

Не принимавший гегелевской веры во всеобъемлющее значение разума и поступательное движение познания, освобождающего человечество и человека, ставящий низко разум в искусстве, Фет в Шопенгауэре нашёл единомышленника, полагавшего, что разум не есть высший способ познания, но лишь одна из форм, которую может приобретать изначально интуитивно известное: «...Разум... не расширяет нашего знания, а только придаёт ему другую форму». Сам разум, по Шопенгауэру, есть лишь не знающий своей цели беспомощный инструмент, подчиняющийся чему-то высшему, лежащему в самом основании мироздания и определяемому им как «воля» — «самая сердцевина, ядро всего частного, как и целого; она проявляется в каждой слепо действующей силе природы, но она же проявляется и в обдуманной деятельности человека»440. Всё есть воплощение воли. Существует только она — все явления исходят из неё и в неё возвращаются.

Размышления над собственной жизнью с чередой стремлений и неудач, неожиданных потерь и обретений, каким-то злым роком, ещё до рождения преследовавшим его, подготовили Фета к принятию самой мрачной стороны философии Шопенгауэра: воля, сама оставаясь неподвижной, приводит всё в движение, заставляя человека переходить от «недостачи», побуждающей его на действия, к «скуке», наступающей после достижения цели. «В сущности это происходит от того, что воля должна пожирать самое себя, ибо кроме неё нет ничего, и она есть голодная воля. Отсюда — суета, тоска и страдание». Это страдание, которое представляет собой человеческая жизнь, не может быть преодолёно с ходом времени, поскольку истории как подлинного изменения и тем более улучшения человеческой участи не существует, а есть только череда феноменов, конечных проявлений воли: «Кто... умеет отличать волю от идеи, а идею от её явления, для того мировые события будут иметь значение не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они — буквы, по которым может быть прочитана идея человека. Он не будет думать вместе с людьми, что время действительно приносит нечто новое и значительное, что с помощью времени или в нём осуществляется нечто безусловно реальное или же само время как целое имеет начало и конец, план и развитие, и своей конечной целью ставит полное усовершенствование (согласно своим понятиям) последнего поколения, живущего тридцать лет... Он найдёт, наконец, что мир похож на драмы Гоцци, где постоянно являются одни и те же лица, с одинаковыми замыслами и одинаковой судьбой»441. Человеческие проблемы не могут быть разрешены политическим путём, на поле общественной жизни, поскольку и общество, и государство — такие же бесконечно разнообразные и одновременно неотличимые друг от друга «объективации» единой воли, как и любые действия, направленные на их преобразование.

Когда-то увлечённый эстетическими идеями Шеллинга, Фет был готов принять поправку, внесённую в них Шопенгауэром. Для этого пессимиста искусство имело привилегированное место в кругу человеческих занятий, поскольку в отличие от политики или науки оно способно увидеть «единственную подлинную сущность мира, истинное содержание его явлений, не подверженное никакому изменению и поэтому во все времена познаваемое с одинаковой истинностью... оно вырывает объект своего созерцания из мирового потока и ставит его изолированно перед собой, и это отдельное явление, которое в жизненном потоке было исчезающе малой частицей, становится для искусства представителем целого, эквивалентом бесконечно многого в пространстве и времени. Оттого искусство и останавливается на этой частности: оно задерживает колесо времени, отношения исчезают перед ним, только существенное, идея — вот его объект»442. Такое определение сути искусства как будто говорит о фетовском методе, в основе которого неожиданное соединение объектов и слов, отнимающее у них прагматическое значение и открывающее их со стороны их неутилитарной красоты.

В статье о стихах Тютчева Фет писал нечто очень схожее с шопенгауэровскими размышлениями о сути гения: «Гениальность есть не что иное, как полнейшая объективность, т. е. объективное направление духа, в противоположность субъективному, которое обращено к собственной личности, т. е. воле. Поэтому гениальность — это способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нём и освобождать познание, существующее первоначально только для служения воле, избавлять его от этого служения, т. е. совершенно упускать из вида свои интересы, свои желания и цели, полностью отрешаться на время от своей личности, оставаясь только чистым познающим субъектом, ясным оком мира...» По Шопенгауэру, «наслаждение всем прекрасным, утешение, доставляемое искусством, энтузиазм художника, позволяющий ему забывать жизненные тягости, — это преимущество гения перед другими, которое одно вознаграждает его за страдание, возрастающее в той мере, в какой светлеет сознание, и за одиночество в пустыне чуждого ему поколения». Однако искусство всё-таки не может по-настоящему вырвать художника из поля действия «воли», снова втягивающей его в себя: «Оно искупает его от жизни не навсегда, а только на мгновения, и следовательно, ещё не есть для него путь, ведущий из жизни, а только временное утешение в ней, пока его возросшие от этого силы не утомятся, наконец, такой игрою и не обратятся к серьёзному»443.

Шопенгауэр понимает смерть как небытие: «...Индивид возникает и уничтожается, но индивид — это только явление, он существует только для познания, подвластного закону основания... с точки зрения такого познания, индивид, разумеется, получает свою жизнь как подарок, приходит из ничего, в смерти своей несёт утрату этого подарка и возвращается в ничто». Зачем тогда живёт человек? Тавтологический ответ Шопенгауэра оказался для Фета откровением. Мы живём затем и до тех пор, пока в нас действует всё та же непреодолимая и непостижимая «воля», которую в этом случае можно определить как волю