Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

тоской по крепостному праву, а их камерность — с «мелочностью» его интересов: «Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расседины, и г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и всё это для тиснения отправляет в “Русский вестник”. Нынешние романсы его уже не носят того характера светлой безмятежности, которым отличалась фетовская поэзия в крепостной период; напротив того, от них веет грустью, в них слышится вопль души по утраченном крепостном рае». Критик не видел в этом загадки: «Объяснение к этому стихотворению мы находим в статейке г. Фета “Из деревни”, напечатанной в том же № “Русского вестника”. Здесь г. Фет докладывает читателям, что времена наступили крутые и тяжкие, что равенства перед законом нет, что работники его, Василий и Семён, пользуются покровительством законов, а он, г. Фет, не пользуется, что у него, г. Фета, чуть-чуть не пропало за Семёном 11 р., а Василью, к счастию, не было выдано задатка, а то точно так же чуть-чуть бы не пропал, что у него, г. Фета, потравили было пшеницу крестьянские гуси и что во всех этих беззакониях и беспорядках обвиняется литература, которая, вместо того чтобы “обсуживать” вопросы, только “судачит об них свысока”»421.

«Русское слово» посвятило Фету целых три статьи. Варфоломей Зайцев назвал его крепостником. Писарев ещё прямее и уже без всякой иронии связывал поэзию и политическую позицию Фета, высмеивая его инвективы в адрес работника Семёна, который в цикле «Из деревни» стал примером недобросовестного отношения к своим обязательствам: «Работник Семён — лицо замечательное. Он непременно войдёт в историю русской литературы, потому что ему назначено было Провидением показать нам оборотную сторону медали в самом яром представителе томной лирики. Благодаря работнику Семёну мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчётливого хозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. <...> Такова должна быть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего “шёпот, робкое дыханье, трели соловья”». Критик советовал книгопродавцам сборник стихотворений Фета «продавать пудами для оклеивания комнат под обои и для завёртывания сальных свечей, мещёрского сыра и копчёной рыбы»422. В том же «Русском слове» остроумный Дмитрий Минаев статью «Лирическое худосочие» начинал с сочинённого им самим эпиграфа якобы из поэзии Фета: «Ты в мозгу моём убогом / Не ищи советов умных; / Только лютней он весёлых, / Только флейт он полон шумных»423.

Насмешки врагов только подогрели в Фете полемический задор, и он решил нанести ответный удар, будучи уверен, что у него есть надёжный союзник в лице Каткова. В соавторстве с гостившим летом 1863 года в Степановке и разделявшим его политическую позицию Боткиным, в это время сильно поправевшим и утратившим прежнюю широту взглядов, Фет написал рецензию на только что напечатанный в третьем—пятом номерах «Современника» (практически одновременно с окончанием очерков «Из деревни») роман Чернышевского «Что делать?», эту настоящую Библию «новых людей». Неясно, насколько велико было участие Боткина в совместном труде, но в том, что вклад Фета был определяющий, сомневаться не приходится. Нельзя не признать, что статья, из-за очень большого объёма распавшаяся на целый цикл из трёх частей, написана не просто чрезвычайно резко и запальчиво — на это автор, оскорблённый противниками, наверное, имел право. Большое место занимает разбор романа по эпизодам, доказывающий, что книга эта совершенно бездарна, а её автор не имеет никакого отношения к искусству: «Скудность изобретения, положительное отсутствие творчества, беспрестанные повторения, преднамеренное кривлянье самого дурного тону и ко всему этому беспомощная корявость языка превращают чтение романа в трудную, почти невыносимую работу»424. За этим постепенно открывается основная задача рецензентов. Справедливо понимая роман Чернышевского как иносказание, в котором языком намёков выражены общественные, политические, философские, экономические идеи нигилистов, они посвящают много страниц демонстрации непорядочности этих «новых людей», обвиняют автора и его последователей в презрении к законам, к институту семьи и брака, уличают их в незнании простейших экономических принципов, фактически выставляя «Что делать?» своеобразной инструкцией, как презирать и нарушать российские законы и нормы общественной и христианской морали и при этом оставаться безнаказанными.

Особенный гнев Фета вызвала проповедуемая Чернышевским теория «свободной любви», в которой он увидел оскорбление идеала семейной жизни, покушение на его собственный брак. Он пишет, как будто прямо имея в виду свои отношения с Марией Петровной: «Они («новые люди». — М. М.) понимают, что при настоящем положении вещей, где каждая частная деятельность предоставлена личной инициативе, благосостояние отдельного семейства более чем когда-либо зависит от серьёзного понимания женщинами священных и трудных обязанностей хозяйки-матери. Какого ещё там женского труда добиваться, когда дай бог справиться с тем, который ежедневно, ежеминутно представляется хозяйке-матери. В том-то и состоит главная задача социалистов, чтобы, наполнив головы женщин нелепостями, отвратить их от прямых обязанностей и тем внести смуту в семейства, подобно тому, как оно вносится в другие части государственного организма»425. В этом разоблачении пропаганды Чернышевского, своего рода нейтрализации разлитого в его романе «яда», авторы видят свою заслугу (кому-то же надо делать это, раз страж законности — цензура — по обычаю дремлет и прозевал этот вредоносный текст).

Однако на рецензию можно посмотреть и иначе. Во всяком случае, Катков и Леонтьев, сначала с энтузиазмом воспринявшие предложение напечатать благонамеренную статью о нашумевшем романе, в результате от неё отказались: она пролежала несколько лет в редакции «Русского вестника», в 1866 году Фет предложил её «Отечественным запискам», но и там она была не принята под предлогом устарелости. Шёл август 1863 года, автор романа находился в Петропавловской крепости и готовился отправиться на каторгу, и Катков, всё-таки ощущавший себя литератором, решил, что печатать издевательскую статью, напоминающую запоздалый донос на уже разоблачённого преступника, не совсем этично. Статья так и не увидела свет при жизни Фета, была обнаружена и опубликована уже после его смерти.

Впрочем, репутацию Фета было уже трудно испортить — она была навсегда сделана. Реакционер, крепостник, человеконенавистник, обскурант — таков набор определений, который теперь автоматически связывался в сознании людей (и не только нигилистов) с его именем. Вероятно, Фет если и не был к этому равнодушен, то ожидал чего-то подобного и принял эпитеты, которыми его клеймили, как своего рода знаки отличия. Тем не менее объективно он потерпел поражение — ему не удалось ответить своим врагам и, в общем, пришлось тактически отступить: в последней части очерков, опубликованной в 1864 году в «Русском вестнике», он, с одной стороны, ни на