Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

Была и ещё одна серьёзная причина для радости. История с покупкой и «следственным экспериментом», когда супругам пришлось чуть ли не месяц прожить в тяжёлых условиях, при этом принимая гостей и кормя нужных людей, показала, что Мария Петровна уже не просто терпела деревенскую жизнь и стремилась находить в ней интерес, но стала деятельной помощницей, приблизившись к идеалу «жены-матери», на который так нагло покусился автор «Что делать?». «Остаётся только воздать хвалу Мари. Она исполнила всё, чего можно ожидать от честной и хорошей женщины (обратим внимание, как упростились и стали более подлинными эпитеты. — М. М.). Честь ей и слава, бедняжке. Всё было сделано — из ничего», — писал он Боткину в том же письме. «...Теперь — мы в степановском дворце. Чисто, сухо, тепло. Прелесть. Осень — лаборатория хозяйства, и, разумеется, я нашёл упущения. Теперь секунды нет свободной»430. Так писал счастливый человек, сделавший замечательное дело, занятый любимым трудом и любящий свою жену — подругу и соратницу.

Ещё одним побочным эффектом тимской истории, а точнее, необходимых для её благополучного завершения поездок Фета в Петербург, стало знакомство летом 1864 года с Алексеем Константиновичем Толстым. Граф сам пожелал познакомиться с собратом по литературному цеху и пригласил его в своё имение Пустынька недалеко от Северной столицы. Фет был крайне невысокого мнения о творчестве этого Толстого. «Он, говорят, славный малый, но, да простит ему бог, но только не Аполлон — его лакейского “Дон-Жуана”, леймпачного[31] “Серебряного”. Это геркулесовы столпы пошлости! Я отдаю всё, что имею, тому, кто напишет хоть одну строку смешней, жальче, пошлей этих произведений»431, — ехидно писал Фет другому Толстому — Льву Николаевичу — 19 октября 1862 года. Это мнение не изменилось и в дальнейшем — просто на склоне лет Фет будет высказываться сдержаннее. Но и сам светский литератор, и его роскошное и одновременно изящное имение, созданное чуть ли не самим Растрелли, ему понравились. Граф с женой привлекли его «несказанной приветливостью и истинно высокой простотою»432. Толстой был сам своего рода произведением искусства. Фет вспоминал:

«...Не могу не сказать, что с первого дня знакомства я исполнился глубокого уважения к этому безукоризненному человеку. Если поэт и такой, что, по словам Пушкина,

И средь детей ничтожных мира Быть может, всех ничтожней он,

способен в минуту своего поэтического пробуждения привлекать и уносить нас за собою, то мы не можем без умиления смотреть на поэта, который, подобно Алексею Констант[иновичу], никогда по высокой природе своей не мог быть ничтожным». Это был аристократ такого ранга, с каким Фету до тех пор общаться не приходилось. Алексей Толстой предстал и как один из создателей Козьмы Пруткова (в имении гостил в это время другой «прутковец», Алексей Михайлович Жемчужников, и создававшаяся им атмосфера шуток и розыгрышей напомнила гостю и об этой ипостаси графа), и как увлечённый спирит. В первый и последний раз в жизни по настойчивому убеждению хозяев Фет принял участие в спиритическом сеансе, описав свои чувства во время странного действа за столом: «Я ничего не понимал из происходящего у меня под руками и, вероятно, умру, ничего не понявши»433.

Отношения с Толстым продолжились в конце 1860-х — начале 1870-х годов, вылившись в небольшую переписку. Алексей Константинович не раз выражал восхищение творчеством Фета и настойчиво просил его быть слушателем и первым критиком своих сочинений. Видимо, суждения Фета, сделанные графу в глаза, были существенно более комплиментарными, чем высказанное в письме Льву Николаевичу. В 1869 году Фет посетил другое знаменитое имение Толстого — Красный Рог недалеко от Брянска, куда приехал вместе с Борисовым, с которым ходил на охоту (сам граф охотником не был), а потом они вместе с хозяином проводили время в беседах о литературе. Фет заметил и свойственное Толстому легкомысленное отношение к хозяйству, поставившее его на грань полного разорения, и его мучительные головные боли, из-за которых прекратилась их переписка и которые совсем скоро привели его к смерти (Толстой скончался 28 сентября 1875 года от случайной передозировки морфия, с помощью которого пытался утишить свои мучения).

Приобретения чередовались с утратами. Подошла к трагической развязке история Надежды — не помогли ни лечение в Москве, ни присутствие казавшегося совершенно здоровым сына Петруши, ни самоотверженная преданность мужа. 3 июня 1863 года Борисов жаловался Фету в письме из Новосёлок: «Не подумай, что пишу тебе, друг мой Афоня, сам безумным, но это невыносимо, уже третий день мучаюсь с Наденькой. Она с каждым днём теряет рассудок»434. Пребывание Петруши рядом с матерью стало для него крайне опасно, и по просьбе Борисова Фет забрал мальчика из Новосёлок в Степановку. Борисов отвёз жену в Москву, откуда её направили в лечебницу в Петербург. Несчастный Иван Петрович писал Тургеневу: «Саблер подаёт надежду на выздоровление — выздоровление прочное, только для этого нужно продолжительное лечение на руках опытного медика...»435 Из больницы домой она уже не вернётся.

В январе 1864 года скончался Дружинин. Фет, бывший в это время в Петербурге, успел проститься с умиравшим от чахотки членом распавшегося «ареопага», сыгравшего столь неоднозначную роль в его поэтической судьбе: «Хотя он видимо радовался посещению всех искренних друзей своих, но посетителям (сужу по себе) было крайне тяжело видеть ежедневное и несомненное разрушение этого когда-то добродушного и весёлого человека»436. На немноголюдных поминках Фет прочёл присутствовавшему Тургеневу стихотворение, написанное под влиянием тяжёлого настроения:

Умолк твой голос навсегда, И сердце жаркое остыло, Лампаду честного труда Дыханье смерти погасило. На мир усопшего лица Кладу последнее лобзанье. Не изменили до конца Тебе ни дружба, ни призванье. Изнемогающий, больной, Души ты не утратил силу, И жизни мутною волной Ты чистым унесён в могилу. Спи! Вечность правды