Забытые пьесы 1920-1930-х годов - Татьяна Майская

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Разбираться, конечно, нужно. Но не слишком. Не копаться же нам в любовных неурядицах. Девицу парень разлюбил, так мы, выходит, его в партийном порядке осуждать должны? Мы и в прошлом этим делом не занимались, и в подполье, не понимаю я, почему нам Терехина исключать.

Закрывается правая сторона, и открывается левая.

ТЕРЕХИН (кричит). Интеллигентишка, когда ты еще на горшке сидел, Терехин уже у станка стоял!

ФЕДОР. Хулиган ты — вот кто!

ТЕРЕХИН. Вот за это ты получишь!

Хочет ударить ФЕДОРА. Его удерживают.

ВАРЯ. Меня сначала ударь. Меня попробуй, я тебе всю физию исцарапаю!

ЛИЗА. А ты не вмешивайся, у них свои счеты.

ПЕТРОСЯН. Товарищи, товарищи, что вы, в цирке, что ли?

ТЕРЕХИН (толкает удерживающих его). Пусти ты, пусти!

ФЕДОР. Иди, иди…

ЛЮТИКОВ. Ребята, ведь вы же в партийном комитете, черти!

СЕКРЕТАРЬ (входит). Товарищи, члены Контрольной комиссии просят потише.

Снова закрывается левая сторона и открывается правая.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Слышал? Вот он весь — Терехин. Нужно его ударить, чтобы другие почувствовали.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Показательный процесс? Терехина на заклание для воспитания других?

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Неверно, Николай Николаевич! Показательный, если хочешь, но не инсценированный «для воспитания». Это было бы эсеровщиной какой-то{232}. Терехина надо исключить потому, что он разлагает молодежь.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Горячкой дело не исправишь. Нужна длительная воспитательная работа. Насчет жен у него, конечно, нехорошо, но ведь мы ему за это выговор закатим. Василий Лукич, согласись, он не один.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Я, Николай Николаевич, это называю замазыванием. Да ты подумай, какое это впечатление произведет. Они сами всей ячейкой выкинули, а мы восстанавливаем. Да ведь терехины восторжествуют: «Вот, мол, как относятся к таким делам старые большевики. Они, мол, за этими делами не следят. Живи как живешь». Поймите, наше решение для них — это мнение партии; мы покрываем Терехина, еще раз прошу вас, не будем ошибки делать. Именно потому, что по этому вопросу уставов нет, наше решение особенно ответственно.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Не убедил ты меня, Василий Лукич. Из-за впечатления, которое на молодежь произведет наше постановление, я за неправильное решение голосовать не буду. Знаменем всяческой мерзости ты этого парня напрасно делаешь. Рабочий парень, фронтовик, попал в новую обстановку, раскис. Подтянуть надо, но исключать… извини. Бороться с этим нужно иначе, на исключении одного не выедешь. Сейчас вот позовем членов бюро, всех свидетелей наших, разъясним. Специальное собрание нужно устроить.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Ну что ж, делайте так, как считаете нужным.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ (секретарю). Ну, вот и пиши: «Терехин, Константин. Рабочий — [член партии с семнадцатого года.] Был на фронтах. Обвиняется в разложении и…» вот, видишь, и написать-то точно нельзя, в чем виноват… «…и в некоммунистическом отношении к женщинам. Оставить в партии, вынести строгий выговор с занесением в личное дело».

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Вот что, товарищи, этого у нас никогда не случалось, но я должен вам заявить: я буду протестовать на бюро и обжалую в эм-ка-ка. Вы приняли сейчас непартийное решение.

АНДРЕИЧ. Обжалуй, если считаешь нужным. (Секретарю.) Просите всех войти сюда.

СЕКРЕТАРЬ идет к двери.

Занавес.

Эпизод десятый

«НЕ МОГУ ОСТАВАТЬСЯ ОДНА»

Комната Терехина. МАНЯ ходит одна, напевает. Мотив как в эпизоде седьмом.

Шла я, шла дорогою,Ах, боже мой, какая даль!Мне дорога прошептала:«Свое сердце не печаль».

ТЕРЕХИН (входит). Ты дома?

МАНЯ. Дома, Костя. Как ты долго!

ТЕРЕХИН. Задержался, Манька. Здравствуй! (Целует ее.) Соскучилась? А меня прямо зло взяло на занятия, к тебе хотелось скорей. Однако ведь работа на первом месте.

МАНЯ. А я сорок страниц прочла. Смотри, Костя!

ТЕРЕХИН. Ты у меня молодец! Сейчас бы с тобой почитал. Жалко только, в клуб бежать придется.

МАНЯ. Опять?

ТЕРЕХИН. Заседание шефкомиссии. Оттуда только и забыли исключить меня. Надо быть, а то эта сволочь прицепится… Да! Сказали мне, заявление твое бюро утвердило. Теперь на общем собрании проведут, наверное. Может быть, только эта публика будет трепаться, мне в пику. Только не пройдет это, недели через две комсомолкой будешь.

МАНЯ. Наконец-то!

ТЕРЕХИН. Теперь, Маня, придется серьезно над собой поработать. Нужно из себя настоящую коммунистку сделать — выдержанную, стойкую. Чтобы нэповщине не поддалась. Мещанство кругом засасывает.

МАНЯ. Я знаю, Костя.

ТЕРЕХИН. Ну вот! А начинаешь ты плохо. Не нравятся мне очень твои разговоры с этой публикой. С Васькой, с Федором. Федор просто интеллигентишка, а Васька рабочий, правда, но совершенно разложившийся. Такие нам больше всего опасны.

МАНЯ. Мне кажется, что это не так…

ТЕРЕХИН. Ну, это я получше тебя знаю. Мало того, что это абсолютно не коммунисты, это еще негодяи. Они угробить меня хотят. А ты моя… первый друг… товарищ. Тебе водиться с моими врагами не следует. Ты вот позавчера в клубе весь вечер с Васькой болтала.

МАНЯ. Не знаю, Костя. По-моему, Василий неплохой парень.

ТЕРЕХИН. Неплохой? Да ведь они с Федором только и делают, что ребят на меня натравливают. Не успокоились! Снова гадят.

МАНЯ. Ведь тебя же восстановили?

ТЕРЕХИН. Восстановили! Еще бы не восстановить! Но выговор ведь остался. Из личного дела его не выбросишь. Клеймо, значит, есть из-за сволочей этих. А грязью обливали сколько! А теперь разве рты им замажешь? Хоть им на Контрольной комиссии попало здорово.

МАНЯ. Разве они снова поднимают против тебя дело?

ТЕРЕХИН. А ты думаешь, успокоились? В эм-ка-ка подали. Требуют пересмотра. Видишь, какая публика! Вот мы с тобой уже четыре дня живем. Что, плохо?

МАНЯ. Нет, хорошо, Костя.

ТЕРЕХИН. Ты меня узнала, вот он я. Что же, веришь теперь, что я с Верганской груб был? До смерти довел! Что из-за меня она…

МАНЯ. Нет, не верю.

ТЕРЕХИН. Ну вот. Боюсь опоздать… Я скоро вернусь. Да, знаешь, я сделал то, что просила, — сказал коменданту, чтобы комнату другую. Тут правда паршиво… Разная дрянь в голову лезет. Ну, пока!

Целует ее. Уходит. Возвращается.

Если увидишь кого из них, не забудь сказать, что живем мы с тобой хорошо. Это важно. (Уходит.)

МАНЯ (ходит. Подходит к этажерке). Хоть бы зашел кто! Никто не зайдет, пожалуй. К Косте никто не заходит, а я не знаю никого.

Роется в книгах.

Каутский. «Этюды»{233}. Все равно как в музыке… [Бухарина «Три речи»{234}.] Верганской книги.

На пол падает тетрадка.

Не падай.

Поднимает, рассматривает.

Дневник Нины… Нехорошо читать. (Читает.) Нельзя…

Садится и читает. Наклоняется над дневником.

Не может быть! Да как же это? (Читает вслух.) «Сегодня я ему сказала, что, если так будет продолжаться, я застрелюсь. Он сказал: „Хоть бы на самом деле застрелилась. Пожалуйста“. А когда уходил, я видела, нарочно оставил револьвер, как будто забыл вместе с поясом…» Ужасно! Ведь это же страшно!

Читает вслух.

«Сегодня он впервые ударил меня. Не ударил, толкнул сильно, но я упала на кровать и ударилась головой о спинку… Получила письмо от матери. Она спрашивает: „Ниночка, есть ли у тебя сорочки? Если нет, я пришлю…“ Мамочка, если б ты знала, как тяжело твоей Ниночке… Как ей хочется умереть…» Боже, неужели это так было! Вот последняя страница.

Читает вслух.

«Это решено твердо. Сегодня я уйду. После того, что говорил Василий Петру, когда его сняли с петли, так продолжать нельзя. Моя жизнь с Костей — гадость. Мысль о самоубийстве — преступление. Я не имею права застрелиться ни при каких обстоятельствах».

А как же?.. Как это все сразу!.. Не могу я одна… Федору скажу…

Сует дневник обратно на этажерку, убегает.