Мы все умрём. Но это не точно (СИ) - Aris me

Тео не сдержал истеричный смешок. Вот бы удивился отец, внезапно обнаружив на семейном древе новое лицо. Хотя, возможно, он был бы даже счастлив. Фамилия Кэрроу вполне соответствовала всем его требованиям, а то, что молодая жена была лет на двадцать-тридцать старше его сына, вряд ли бы его смутило. Главное, что у неё было, — это чистая кровь и рвение пополнять особняк Ноттов новыми наследниками. Поэтому отец, скорее всего, повозмущался бы для виду и благословил мальчика на счастливый брак.

Но к счастью, счастья не случилось.

Первое, что сделали его друзья, когда правда вскрылась, — отобрали палочку и заперли в изолированной комнате поместья Ноттов. Полубезумное, одержимое состояние друга напугало их всех. Его ломало и выворачивало, ему было физически больно без своей Алекто, но выбраться из заточения Тео не мог. Он проклинал всех и вся, представляя себе, какие изощрённые проклятия из арсенала Долохова он применит к Малфою. Теодор часами предвкушал, как вывернет ему суставы, как одно за другим отсоединит рёбра от позвоночника, вытащит их наружу и повесит на плечи его лёгкие, как заставит раскрошиться его кости, и вымотает кишки…

Но Драко почему-то к нему больше не подходил, зато — как женихи к девице на выданье — к нему потянулась вереница лекарей. Вот только отменить эффект приворотного зелья оказалось не так просто. Целители были правы — длительное воздействие не прошло для Тео бесследно. После выпитого антидота к Алекто его тянуть перестало. Как и ко всему остальному.

Он просто проснулся с утра и понял, что не хочет вставать с кровати. Всё внезапно потеряло смысл. Зачем вставать и умываться? Зачем есть? Чтобы поддерживать жизненные силы? Ему стало всё равно, что случится с его телом. В комнату ворвался обеспокоенный отец и прижал сына к груди. От Нотта-старшего пахло дорогим табаком и травяным успокоительным зельем. Теодор вынужденно прижался щекой к мягкому кашемировому свитеру, но ничего, кроме холодной неприязни, не ощутил.

«Просто оставь меня в покое», — крутилось в его голове. Но отец что-то говорил и говорил, будто заевшая пластинка в граммофоне…

Через несколько дней он перестал вставать с кровати и решил больше не притворяться, что ест. Зато ему начали сниться невероятно яркие сны, где он жил по-настоящему. Во снах его встречала живая мама и прекрасная, юная жена Алекто. Когда Тео просыпался, то первое время долго лежал и пытался осознать, где вымысел, а где явь. Слишком размытыми стали контуры реальности. Здесь было заключение в поместье, мать, которая давно умерла, а его Алекто была уродлива и стара… Всё вокруг казалось насмешкой. Убогим искусственным миром. Здесь звуки тише, здесь у еды не было вкуса, у красок — цвета. Здесь не было чувств. Он просыпался, и ему не хотелось двигаться, ему не хотелось дышать и, в конце концов, Теодор решил это прекратить.

Он даже почти это совершил, если бы не домовой эльф, выбивший у него из рук склянку с ядом.

И сразу же все стали вести себя с ним, как с больным, а из его доступа забрали более или менее опасные компоненты. Нотт никому не мог объяснить, что здоров, что он всё прекрасно понимает и осознаёт, и что ему просто нужно проснуться… Эти люди-тряпичные-куклы ничего не хотели слушать. Никто его не понимал. Ему требовалось лекарство от этого вакуума. От этой разъедающий нутро пустоты.

Поэтому Тео молча слонялся по дому в поисках того, что могло ему помочь уснуть и оказаться в том, настоящем мире. Желательно, чтобы не пришлось потом просыпаться и делать вид, будто бы он всех слушает, словно ему любопытно, что приготовила Марта на обед, будто ему не плевать, что там происходит вне дома и почему постоянно жжётся его метка на руке.

Бесцветные дни пролетали один за другим, отец постоянно что-то бубнил, целители сменялись быстрее, чем листки календаря. Забини, Гойл и Паркинсон постоянно дежурили у него в комнате, и все они что-то говорили, говорили… как же ему хотелось чтобы они просто все заткнулись. Их слова не имели значения, это был всего лишь фоновый, кукольный шум. Который сливался в монолитный гул, оглушающий Теодора до мигрени и слепоты.

Через несколько недель Тео сумел найти и тайком смешать все компоненты для собственного зелья сна без сновидений. С вечным действием.

В то утро Нотт устало открыл глаза на рассвете. В комнате было почти светло, но ощущение отдыха сон опять не принёс. Его тело оказалось точно таким же уставшим, как вчера, как позавчера и все дни до этого. Он аккуратно распрямился и постарался встать так, чтобы ни одна пружина на матрасе не скрипнула. Домовые эльфы реагировали на каждый его вздох. Тео тихонько прошёл мимо мирно спящего в кресле Забини и направился в ванную. Босые ноги ступали по холодной мраморной плитке мягко и бесшумно, Блейз не проснулся.

Это были простые машинальные движения: умыться, почистить зубы мятной пастой, он некоторое время с сомнением смотрел на так беспечно забытую Блейзом острую бритву, но решил, что она ему ни к чему. Ни к чему окрашивать мир в красный. В кармане его пижамы лежал спасительный бутылёк с зельем, а на щетину на лице было плевать. Теодор остановился перед зеркалом, безразлично взглянув на себя — там отражался лишь призрак. Худой, с чёрными тенями под глазами и впалыми щеками. Зачем он продолжал чистить зубы? Вывалятся все или будут сиять унитазной белизной. Это всё равно не по-настоящему.

Теодор вышел из ванной и машинально подошёл к письменному столу. Он с сомнением посмотрел на нетронутый вчерашний ужин: томлёные рёбрышки ягнёнка со сладким горошком, гранатовым соусом и четырьмя видами риса. Есть не хотелось. Ему даже нравилась острая, режущая боль в желудке. Она приносила хоть какие-то ощущения в этом искусственном мире. Но если бы он не создавал вокруг себя имитацию жизни, то остальные заметили бы и переполошились. Поэтому еду Тео старался незаметно выкидывать. И сейчас тоже нужно было сделать вид, что поел, иначе бы эльфы сразу подняли на уши всё поместье, а Теодору стоило выиграть немного времени для себя. Он подцепил пальцами истекающие соком рёбрышки, понюхал, ощутив неаппетитный запах кровоточащего мяса, и выкинул одно за другим в приоткрытое окно.

Здесь ему было противно всё.

Он брезгливо вытер пальцы о тяжёлую бархатную портьеру и задержал взгляд на пейзаже. Солнце уже светило ярче. Очередной новый день. Грег снова будет нудеть, а Блейз обзывать слабаком и ругать на чем свет стоит. Хотя его слова давно уже не отзывались обидой. Нотт был со всем согласен. Да, он был слабаком, ничтожеством, уродом и самым ублюдочным существом на земле. Но у него просто не было сил: делать вид, что слушает, делать вид, что улыбается. Делать вид, будто бы знает, зачем до сих пор просыпается.

Ему хотелось, чтобы все они от него отстали. Дали тишины. Он устал. Теодор мечтал вернуться в тот цветущий сад, ощутить сладкий запах магнолии, взять на руки их с Алекто сына и услышать вновь, как поёт баллады мама под аккомпанемент нежной лютни. У его матери был такой чудесный, мелодичный голос…

Тео взял стоящий рядом кофейник, налил себе в тонкую фарфоровую чашку еле тёплый кофе, сделал небольшой глоток такого же безвкусного, как и вся еда, напитка и посмотрел в окно на самый красивый рассвет в его жизни. Ласковые солнечные лучи на молодой весенней траве, с окошка подул прохладный ветерок с ароматом садовых цветов, и в этот момент Нотт окончательно решил, что так будет лучше для всех. Они будут счастливы и без него, а он наконец-то отдохнёт и от себя, и от всего этого мира. Мальчик Теодор умер, когда решил в шутку написать валентинку профессору Алекто Кэрроу. Его призрак наконец-то устал цепляться за жизнь и тело. Пора упокоить свою душу.

Он был свободен.

И эта мысль его умиротворила. Теодор в первый раз за много дней улыбнулся. Выход есть всегда.

Нотт тихонько вышел из комнаты, оставив спящего Блейза, спрятался в библиотеке и быстро набросал отцу записку. Он наврал с три короба, сообщив, что безумно его любит. Это была чистейшая ложь. Теодор ничего не чувствовал ни к кому. Он просто помнил, что должен его любить, а отец наверняка будет потом не раз перечитывать последнее письмо, поэтому стоило заложить ему хоть какое-то маленькое утешение. Тео не хотел его сильно расстраивать своей смертью.