Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Грешен, — согласился Никон. — Я о том плачу, покаяние приношу Господу.

   — Покаяние твоё известное! Напоил на Пасху баб до полусмерти, и всех ведь заголял, ни одной не пропустил.

   — Пей!

   — Да ты ж пиво мне льёшь, рожа прескверная.

   — На тебе вина.

   — А зачем ты меня спаиваешь? Я, чай, не баба. Меня до полусмерти запаивать проку мало.

   — А я тебя до смерти запою!

Соломон засмеялся, облизал краешек ковша.

   — Ты — дурак! — сказал он Никону. — Сатану в тебя мачеха твоя впихнула. Бог Микитку на Анзеры, чтоб Лик явить Свой, а Микитка Анзеры променял на палаты, душу на жемчуг. Глупый ты! Хуже овцы. Жумчуг нынче играет, а завтра — помре. Горох сварить можно, а жемчуг — куда?

Выпил ковш аккуратно, до донышка, посмотрел на Никона ясно, трезво:

   — Я — пропал. — Ты же никого, ни единого, кто задел тебя, пусть мушиного крыла легче, — не простил.

   — Тебя прощу. — Никон чувствовал, как холодно у него в животе, в горле и где-то ещё. — Мне правду один царь говорил, но то была правда любви. Я хочу знать всё, что надумал обо мне сей подлый мир.

   — Комар! — удивился Соломон. — Прибей, авва! Тебе ведь что комар, что человек.

   — Не дури! — примирительно сказал Никон. — Теплынь, вот и комары.

   — А ведь тебе хочется меня прибить! — засмеялся Соломон. — Веко-то как дёргается!

   — Не дури, говорю. Пищи пока пищится.

Никон налил вина в свой кубок, с краями. Подвинул Соломону:

   — Пей! Из моего!

Соломон послушно хлебал сладчайшее вино с гримасою мерзости на лице. Его опять развезло, но он никак не желал терять разума.

   — Ты и впрямь меня... опаиваешь.

Никон снова наполнил кубок.

   — Учись смирению, — сказал Соломон. Хлебал икая, но хлебал. — Тебе бы смирения... с комара... Свечку-то за меня, не забудь, поставь!

Никон поднёс старцу третий кубок. Соломон попытался схитрить. Болтал языком в вине, а сам приговаривал:

   — Пью! Пью! Ты же видишь. Плачет сок грозда... Воздыхают все веселившиеся сердцем... Блестящие очи... Язык необузданный... Ума потеря...

   — Да ты непрост?! — ахнул Никон.

   — Теперь уж всё равно, — сказал Соломон, подвинул к себе блюдо и положил на него голову.

Никон яростно схватил старца за шиворот. Поднял, придвинул братину с мёдом:

   — Хлебай!

Соломон хлебал, роняя голову в питье. Никон тотчас спасал его, но был неумолим:

   — Хлебай!

   — Я люблю тебя, — сказал Соломон. — Я пришёл... разделить... твою темницу... Бедный ты, бедный... — Рванулся из рук: — Плохо мне!

   — Пей!!!

Соломон вытянул губы, сосал питье с присвистом. Вдруг разогнулся, поглядел на Никона улыбаясь:

   — Свет! А тебя не вижу... Люблю... Я тебя люблю, дурак. — И рухнул, не задевши стола, на пол.

У Никона дрожали руки. Открыл дверь, келейнии Ивашка с Никиткой поднялись с лавки, морды как у цепных псов.

   — Уложите его. Пусть проспится. Лошадку мне. На озеро. Шубу возьмите, С лодки рыбу буду ловить...

Вернулся с озера при звёздах.

Встретил Никона Мардарий.

   — Нищий старец... того.

   — Чего... того?

   — Помре.

   — Царствие Небесное... Завтра укажи мне на паперти кроткого, да смотри, чтоб заразы какой на нём не было... Соломона в надвратную церковь... Отпеть из монастыря позовите...

   — Святейший, благослови исполнять!

   — Благословляю... Стой! Пошли к приставу. Завтра еду в Бородаву. Ты со мной. Проверим, как рыбари стараются. Заодно улов привезём.

Пристав князь Шайсупов, угождая, расстарался: до солнышка пригнал подводы. Ехать далеко, двадцать пять вёрст.

Доложил Никону — взбеленился:

   — Какие ловы! Какие Бородавы! У меня старца не стало, похоронить надо.

   — А что с подводами делать? — растерялся Мардарий.

   — Пусть пристав в задницу их себе заткнёт.

11

В Великий пяток, сразу после целования плащаницы, к Артамону Сергеевичу подошли два казака.

   — Тебе, Малой России заступнику, неустанному доброхоту всего казацкого рода, кланяется в ножки нижайше Запорожская Сечь. Прими слёзное прошение круга нашего.

Подали грамоту в бархатном чехле, поклонились до земли и смиренно отступили в толпу.

Ёкнуло у Матвеева сердце. В своём приходе молился, в Столпах, в храме Николы. Вернулся домой. Положил казачье послание на стол, рядом с трубой подзорной. Ещё и поглядел в трубу. В стену. Вдруг так и встало в голове: «Тогда некто, именем Иосиф, не участвовавший в совете и в деле их...»

Развязал шёлковые тесёмки на чехле. Свиток скручен плотно, перевязан жгутом из золотых нитей, вместо печати огненный рубин с хорошего жука. Артамон Сергеевич перекрестился, развернул свиток. Сразу же пошли величания ему, а суть зиждилась в последних двух строках: «Смилуйся, умолчи о царевиче Симеоне, что пришёл искать у сечевиков краткого пристанища. Сам знаешь, молчание золото, возьми его у слуги твоего».

Тут в комнату вбежал Захарка-карла. В руках у него ларец чёрного дерева.

   — Передать велено в ясновельможные ручки!

Артамон Сергеевич показал на стол.

Карла ларец поставил и не уходил.

   — Чего тебе надо?

   — Не мне — тебе! — Захарка раскрыл ладонь: на ладони ключ. — Золотой.

   — Положи, и пошёл прочь!

Захарка обиделся, кинул ключик на стол, промахнулся. Ключ зазвенел, Захарка кинулся ползать по полу, нашёл, но всё егозил, кривлялся.

Артамон Сергеевич смотрел молча, равнодушно. Карла, озираясь на господина — не пнёт ли? — вложил ключ в замок. Артамон Сергеевич бровью не повёл.

   — Индюк! — взъярился карла. Убежал.

«В такой-то день! — Слёзы обиды кипели в груди Артамона Сергеевича. — За Иуду почитают».

Повернул ключ, крышка отскочила, заиграла музыка. Ларец до краёв был заполнен червонцами.

   — Не тридцать сребреников. Раз десять по тридцать.

Артамон Сергеевич хлопнул по крышке, замкнул ларец, но ключа не вынул.

Из мозжечка на спину, сковывая тело, стекал ледяными каплями ужас: Великого поста не хватило известить царя о самозванце. Что, ежели Хитрово пронюхает?

Артамон Сергеевич сел. Попал на самый край кресла.

До Светлого воскресенья ничего сделать нельзя. Завтра Крестный ход с плащаницей... Великая вечерня.

   — Господи, воскреси в Твой Пресветлый день!

Ничего не поделаешь, на Пасху придётся «обрадовать» Алексея Михайловича. К Наталье Кирилловне сначала кинуться? Нельзя! Нельзя свои немочи на царицу взваливать.

Христос умер, и Артамон Сергеевич ждал Пасхи, умерев для дел, для желаний.

Светлая пришлась на Иоанна Ветхопещерника, на 19 апреля, порадовала Москву солнцем, зеленью. Черёмуха цвела!

Алексей Михайлович в Грановитой палате христосовался с ближними боярами, приехал с золотым яичком новгородский митрополит Иоаким. Павел Коломенский болел, и великий государь позвал в Москву новгородского владыку вершить церковные дела.

Среди удостоенных целования царской руки были Симеон Полоцкий, Спафарий и даже магистр Яган Грегори. Алексей Михайлович в награду за комедии пожаловал магистру сто рублёв.

Когда церемония подошла к концу, из толпы государевых вельмож выступил Артамон Сергеевич, держа в руках ларец и казачье письмо. Встал на колени:

   — Великий государь! Грех в пресветлый день застить для твоего величества радость, светящую, яко солнце, всей Русской земле. Но страшно мне жить с этим.

Открыл ларец, полный золота, поставил его к ногам царя, подал казачью грамоту.

   — Читай! — приказал Алексей Михайлович.

   — Срамно сии слова вслух говорить.

   — Потерпим.

Матвеев вскинул глаза на Богдана Матвеевича Хитрово и громко, внятно отбубнил запорожские хвалы в свою честь.

   — Дай-ка мне золото! — сказал вдруг Алексей Михайлович.

Матвеев поднял с полу ларец. Предупредил:

   — Тяжёлый.

   — Тяжёлый! — согласился царь. — Измену, Артамон Сергеевич, ты явил не задумываясь, но отчего о самозванце так долго не извещал?

   — Доподлинно проведывали слух, ваше величество. Вор Стенька Разин третье лето на Болоте гниёт, но затея с самозванцем — его. В Астрахани при воре был детина лет тридцати от роду, царевичем Симеоном себя называл. А этого, что объявился, казак Миюска с Дона в Сечь привёз. Самозванцу лет пятнадцать, лицом пригож, смугловат. «Царские знаки» на теле казакам показывал. На плече у него будто бы венец, звезда с месяцем и двуглавый орёл... О себе сказывает глупую небылицу: ударил-де блюдом Илью Даниловича Милославского и за то был сослан на Соловки. Оттуда ушёл к Разину, потом по Хвалынскому морю с казаками гулял, теперь едет к польскому королю.

   — А короля-то и нет! — усмехнулся Алексей Михайлович. — Приедет брехун в Вавель, а там «родной» брат, Фёдор Алексеевич.