Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — К кому? Ах!.. К авве Никону? Тотчас! Тотчас! — кинулся распорядиться. А ведь удивлён был: отчего это Федя о Никоне вспомнил? Письма, что ли, строптивец присылал?..

Болел Фёдор Алексеевич долго. Весь Великий пост отлежал в постели. Обошлось. Отмолили. В тех молениях была лепта Никона. Может, и самая драгоценная. Обиды и ненависть одолел в себе. Любовью воспламенялся к царёву отпрыску.

9

В ночь перед Лазаревой субботой приснился Никону царь Алексей Михайлович. Будто сидит горе-государь в крестьянской телеге, но едет не дорогой — по болоту, по своим сыновьям.

   — Что у тебя за гать такая?! — закричал Никон в ужасе. Выхватил из-под колёс отрока, прижал к груди. — За кого Бога молить?

А отрок отвечает:

   — За Фёдора.

Поднялся Никон с постели. Поцеловал образ Спаса. И вдруг решил: «В скит поедут, к преподобному Нилу».

Ночь-полночь — поднял келейников, келейники слуг. А слуг у бывшего патриарха было уже за двадцать человек. Монастырские власти в ноги своему великому сидельцу кланялись. Из Москвы от царя, от царицы, от царевича и царевен письма, гонцы, милостыня.

Патриаршее место пустует, а что у царя-то на уме? Посерчал-посерчал да и простил!

Выехали до солнышка, но дух от земли шёл весенний.

Снег согнало в середине марта. Зима разок-другой пробовала вернуться — куда там! Солнце уродилось горячее. Мать-и-мачеха золотила луга, да не крапцой — сплошь.

Душеспасительная тяга к преподобному Нилу для самого Никона была непонятной. Знал о себе — стяжатель, но оттого и льнула душа к отрицателю самой малой собственности. По воде из колодца преподобного — Нил сам его выкопал — прямо-таки тосковал. Своих три пруда, озера кругом, а в сердце сладкое детское нетерпение посидеть у прудика — Нилова наследства, — лягушек послушать. По такому теплу давно уж поют свои курлыки.

Лошади шли ровно, вздремывалось, но Никон, сдвигая брови, гнал сон, настраивал себя на размышления спасительные, на мудрости сокровенные, бессловесные, а в голове крутилась одна и та же фраза: «Великий в хотениях идёт к великому смирением».

Житие преподобного Нила было укором. Нил — ангел всепрощения. Ни единого грешника не желал уступить сатане. Учил: ежели человек уклонился от веры, зело уклонился — всё равно «не подабает на таковых речми наскакати, ни поношати, ни укорити, но — Богови оставляти сиа: силён бо есть Бог исправити их».

Жидовствующих еретиков, уже приговорённых Поместным собором к сожжению — отстоял. Трёх попов всего отправили к новгородскому владыке Геннадию на исправление. Из сотен! И ведь ничего дурного ни для веры, ни для властей не стряслось. Люди остались живы, детей нарожали. Христа славили.

А что он, святейший Никон? Неистовства, ярость, проклятия на головы пастырей, владык, царя... Мачеху до сих пор сердцем не простил.

В скиту Никон на глазах своих старцев и служек преобразился. Лицом помягчал, голосом потишал, ни единого окрика! Дома-то и посохом мог огреть, и кулаком.

В Страстную седмицу пост наложил на себя строжайший: на день сухарь да кружка воды.

Между службами и молитвами приходил на прудик. Здесь, глядя на осоку, на стрекоз, преподобный Никон вёл свои беседы с Господом. Безмолвие — молитва сладчайшая.

За верой, за правдой старец ходил в Святую землю, на Афоне испытывал строгостями иночество своё. На родную землю вернулся — крепость-крепостью.

Слушал Никон ласковые лягушачьи трубы, и в сердце плескало тепло — хотелось оделить несказанным сим теплом охолодавших.

«Господи! — думал Никон. — Всех упрямцев — того Аввакума — не гонением учить бы, не разором... Земляная яма такому боголюбу — награда Христова».

Никон выставлял перед собой руку, складывал персты по-старому: сё — две Христовы ипостаси, а сё — Троица. И по-новому складывал: Троица и Христовы ипостаси...

То ли ужас между лопатками сочился, то ли пот дорожкой стекал. Ничего не воротишь. И будет нелепое сие разделение до скончания века, до Страшного Суда. Покуда жив русский человек — раскол не истребится, ибо правду, благословлённую пращурами, сильные духом не предадут... Дальше — пуще! Новое для Московии сложение перстов, обретя древность, тоже станет как алмаз.

   — Отче, смилуйся! — взывал Никон, и слёзы капали с его седой бороды.

Нилова кротость раскол бы одолела всепрощением. Вот и зажечь бы свечи среди бела дня, поискать сообща дивную сию двоицу, кротость со всепрощением... Увы! Увы! Разбрелось стадо без доброго пастуха. Смирение показное. Сверху донизу — показное. Лжа!

Хлынувшие мысли, как сиверко, всё тепло из сердца повыдували.

Раскол утверждён мученичеством, срубами. Ждали смирения, а пламя-то в рожи сжигателей пыхнуло. Гарь там, гарь здесь. Себя жгут, лишь бы не поддаться.

   — Господа! И это на мне!

Больно было смотреть на пылающий закат.

А время за полночь. Пришла пора белых ночей.

   — Покаяться! Покаяться перед братией Ферапонтовой!

Загорелось — и удержу нет. Поднял скит служить путеводный молебен.

Уже дома избрал Никон для покаяния Великий четвёрок.

В канун, отходя ко сну, записал на листе:

«Лето от Рождества Христова 1674-е, от Сотворения мира 7182-е, апреля день 16-й. Приготовить душу к Воскресению».

Утром монастырь, затая дыхание, ждал шествия Никона в Соборный храм.

Вышел из покоев, когда все изнемогли ждавши. Зазвонили колокола, облака в небе вскинулись не хуже птичьих стай, лётом полетели.

Никон был в чёрной рясе. Ряса на груди, на спине выпирала — на власеницу натянута.

Старец Кузьма, увидя Никона, поднял крест, другой старец, Игнатий, — икону Спаса. Пошли.

Впереди двое стрельцов. За стрельцами старцы, священник, диакон, нищий и сам. За Никоном двое келейных служек — Ивашка Кривозуб да Никитка Исаев, два повара и работники — двадцать два человека. Замкнул шествие сотник Андрей Есипов с шестью стрельцами.

   — Пристава-то нет, что ли? — спросил Никон Мардария.

   — Да он ведь и раньше не ходил с нами.

   — Гнушается?

   — Извета, святейший, боится.

   — А почему сотник позади? Его место впереди. Когда впереди — нам от государя почёт, когда позади — позор. Выходит, нас принуждением гонят.

Никон остановился. Шедшие впереди оплошно уходили дальше и дальше. Мардарий побежал к сотнику.

   — Отчего ты не впереди идёшь?

   — Мне стольник сказал: знай своё место.

Мардарий вернулся к Никону, передал ответ.

   — Его место впереди! — топнул ногою святейший. — И скажи сотнику: патриарх знать не знает стольников!

Андрей Есипов встревожился: коли Никон заупрямится — беда. Говорил Мардарию вежливо:

   — Я человек подневольный. Как святейший не знает стольника? Стольник — Самойло Никитич Шайсупов, государев пристав, мне он прямой начальник.

   — Ах так! — Лицо у Никона пыхнуло жаром. — Ах так! Все по келиям!

Повернули. Идти-то двадцать шагов.

Никон сидел сначала в передней, ждал Шайсупова. Не шёл.

   — На порог его не пущу впредь! — вконец рассердился Никон.

Смиряя гнев, кинулся на задний двор рубить новый крест.

Напротив келии своей решил поставить, под окном.

Намахавшись топориком, убежал на свои пруды. Кормил хлебом рыб. Вода радостно кипела, иные обжоры лезли мордами на берег.

«Глупцы! — кричало обиженное сердце. — Никона наладились унижать? Христа забыли? Чем ниже, тем к Престолу ближе... Я вам, дуракам, новую Византию воздвигал. Я Палестину вам устроил: икону, жизнью одухотворённую. А сколько святынь мною собрано — для спасения сего царства? А сколько древних книг мною привезено с Востока?! Никон им нехорош! Никон хотел, сверя святые тексты, создать книги такой непорочной правды, каких греки, хвалящиеся древностью, не знали. Вы меня в дебрю, а я и дебрю обращу в город».

Пал на колени перед крестом, который сам же и водрузил в своём вишнёвом саду. На кресте надпись, каждым крестом своим клеймил гонителей: «Никон Божией милостью патриарх поставил сей Крест Господень, будучи в заточении за Слово Божие и за Святую Церковь, на Белоозере в Ферапонтовой монастыре, в тюрьме».

Молился у того креста до вечерни. На вечерню в Соборный храм не пошёл, у себя в надвратной церкви службу стоял.

10

Невозможно держать в сердце гнев, когда в мир пришло Святое воскресенье. Благодушен был Никон и величав. Устроил в Крестовой палате приём для монастырской братии. Сидел на кресле с крестом над высокой спинкой — кресло сам сделал, — давал целовать руку, дарил алым яичком и приглашал к столу. Пир устроили там же, в Крестовой палате.

На столе огромная пасха, множество куличей, подносы с крашеными яйцами. Три осётра, сёмга, пироги с вязигой, икра, молоки. Сладкие пироги, со смоквами, с сушёной черникой, с медовыми яблоками, с изюмом, с черносливом. Питье — обарный мёд[31], вишнёвое вино. Для прохлаждения — пиво.