Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — А короля-то и нет! — усмехнулся Алексей Михайлович. — Приедет брехун в Вавель, а там «родной» брат, Фёдор Алексеевич.

   — Твоему сотнику, великий государь, Василию Чадуеву послано уговаривать кошевого атамана Серко, чтоб немедля повязал самозванца и в Москву отправил.

Царь встал, протянул ларец:

   — Бери, Артамон Сергеевич, золото! Заслужил.

Матвеев отшатнулся:

   — Смилуйся, великий государь! Не был Иудой, и, Бог даст, минует меня, грешного, сия мерзкая язва...

   — Будь по-твоему! — Алексей Михайлович развеселился. — Пойдём к народу, пусть православные ведают, какие слуги служат моему государеву величеству!

Письмо казаков зачитали с Красного крыльца, показали золото.

Толпа набралась большая. Ждали, что будет. И была радость.

Алексей Михайлович подошёл к Матвееву, стоявшему одиноко, как на судилище, и сказал громко, чтоб вся площадь слышала:

   — Верность твоя, Артамон Сергеевич, победит измену!

Обнял и трижды поцеловал.

Пришла очередь синклиту — ждать, затая зависть: какую награду отхватит Матвеев.

И — ничего. Ни чинов, ни прибавки к окладу.

Пошли смешки:

   — Промахнулся Артамон... Променял золото на три чмока.

12

Пасхальный день сеятель Малах с внуком Малашеком встретил на поле. Впервой за многие годы поле было под паром, отдыхало.

Осенью Малах сжёг на стерне десять возов соломы. Пепел запахал. Зимой, не жалеючи, покрыл конским навозом. Весной опять вспахал.

Земля кругом Рыженькой на две трети — собственность его родных детей — Егора да Федота. О хлебе насущном можно не думать. Но поля своего Малах не хотел оставить.

Дед и внук сидели на бугорке, катали яйца. Малаху было радостно: на внучонке лапотки, и на нём, старике, лапотки. Сам плёл. Сапоги — барская затея. В сапоге нога преет, в лапоточке ей воля.

Малах поглядывал на румяные щёки Малашека, и на душе было весело.

Бог не оставил мальчонку сироткой. Приехали из ледовитой небыли и батька его, Савва-садова голова, и матушка — такая же блоха-попрыгунья. Живы-здравы, ещё и всякой всячины навезли. Сметливые люди.

   — Никогда никому не рассказывал, а тебе скажу. — Дед погладил весёлые кудряшки внучонка. — Я ведь Бога видел.

   — Иисуса Христа?! — изумился Малашек.

   — Самого! Бога Отца.

Малашек нахмурил чистый лобик:

   — Бог Отец — невидимый.

   — Знаю, что невидимый... Годков мне было как тебе. У моего батюшки девок было дюжина, а ребят — один я. Батюшка рано меня к сохе поставил. Лошадку Мышкой звали. Серенькая, махонькая, но сильная была, а уж ласковая!.. Послал меня батюшка на Троицу попасти Мышку на лугу возле нашей пахоты.

   — Тута? — показал Малашек.

   — Тута. А я охотник был смотреть, как рожь на ветру течёт. Струи-то у ржи шёлковые: течёт. А пуще того любил с солнышком играть. Бежишь, а солнышко так и летит меж стеблями, а над колосьями — радуги... Вот лёг я на муравушку — теплынь, кукушки в лесу аукаются. Мышка травку пощиплет-пощиплет и на меня глядит: не заснул ли её сторож? А я на облака пялюсь. Облако на облако громоздится. На солнышко найдут — лучи россыпью. И ввысь, и во все-то стороны. Краешки у облаков — пламень белокипенный. А где густо — темно. И вижу — старец по облакам идёт. Белый, роста великого. Лошадка у него ну совсем как Мышка. Смотрю, старец-то облака пашет. Вспахал и пошёл по своему небесному полю... Сеет! Руку поднимет, в выси звёзд наберёт в горсть и мечет, и мечет. Веришь ли, Малашек, сморгнуть не успел, а над облаками нива золотая. Тут старец и поглядел на меня. Поглядел, ссыпал из колосков на ладонь себе зёрен и с небес-то мне кинул. Я ладони растопырил — все мимо! Но одно зёрнышко застряло меж мизинцем и безымянным, в ямочке.

Малах замолк, а Малашек затаился: великую дед тайну открыл. Сказал бы ещё, где у него спрятано зёрнышко, с неба упавшее.

   — Показал мне Бог, может, и ангел Его, что мне делать на земле. — Малах, задрав бороду, глядел на облака и улыбался, как блаженный. — Вот и поныне твой дед — сеятель.

   — А я? — спросил Малашек.

   — Бог даст, и ты будешь сеятелем.

   — Моему батюшке Бог не дал хлеб сеять.

   — Твой батюшка из сирот. Ни двора ни кола. Пропитание добывал как птица небесная. Где крошку, где мошку. Но Господь милостью Савву не оставил.

   — Я к батюшке ещё и не привык, а он опять уехал и матушку увёз.

   — Они ненадолго. Божье у них дело. Ты спать ложась, молись о батюшке с матушкой. Твоя молитва в ледовитой земле хранила Савву с Енафой. Дай Бог, и теперь сохранит.

Малах перекрестился. Малашек посмотрел на деда и тоже перекрестился.

Одна крестная сила и могла только поберечь Савву да Енафу. К Федосье Прокопьевне Морозовой с письмом да с «Житием» протопопа Аввакума отправились из Рыженькой в Боровск, в тюрьму.

Ехали ужасаясь: холода Пустозерска пятки жгли. Опальную боярыню стерегут стоглазо. Прошибёшься — пощады не будет.

Явились в Боровск хитрым обычаем, будто по торговому делу. Савва и впрямь собирался купить корабль и, воротясь на Волгу, ходить за товарами в Астрахань. Корабль было на что купить. В мурашкинских тайниках много спрятано. С боровскими купцами Савва уговаривался о поставке товаров персидских, бухарских, нижегородских. Иные купцы Савву знали по Макарьевской ярмарке. Разговоры с ним вели серьёзно, принимали с почтением, а Енафа тем временем в церквях молилась, в монастыри ездила. Делала вклады. Не ахти какие, но и не алтынные. А к целковому на Руси — ласковы.

Явилась Енафа с милостыней и в тюрьму. А в тюрьме и стрельцы, и стрелецкий сотник. Задарены выше головы, посему покладисты. От боярыни да от её доброхотов вдесятеро получают против царского жалованья.

Привели Енафу на тюремный двор, а Федосья Прокопьевна с сестрицей Евдокией да с Марией Герасимовной сидят под рябиной на лавке. Кругом цветущие кусты боярышника, от поглядов укрывают.

   — Инокиня-боярыня! — ахнула Енафа: лицо у Федосьи Прокопьевны было как мох отживший на гнилом пне — не бело, не серо, не зелено, а все вместе.

Вот только света в глазах боярыни не убыло, ярче прежнего сияли. Глянула на Енафу остро и голову-то вверх, знать, не оборола в себе иноческим смирением боярской гордыни. Привычки — как лисий хвост, выставленный из норы собакам.

   — Я тебя знаю, — сказала Федосья Прокопьевна, но было видно, что вспомнить, кто такая, не могла.

   — На Арбате виделись, когда твою милость на цепи держали! — Енафа поклонилась.

   — Ты к батюшке Аввакуму слово моё горемычное отвозила!

Енафа поставила на землю торбу, на торбу положила посох, перекрестилась по-старому, сняла с шеи кипарисовый крест.

   — Прими, матушка, благословение старца Епифания. Ему пальцы пообрубали, а он корешочками мастерит, — показала тайничок. — Сие письмо батюшки Аввакума. А ещё «Житие» прислал.

Взяла посох, потянула за сучочек, достала плотно свёрнутые листы. Листы тотчас были разобраны на три части, каждая из сиделиц спрятала свою долю на себе.

   — Бережёного Бог бережёт, — сказал княгиня Урусова.

Енафа принялась вынимать из торбы угощение: кринку мёда, горшок с земляникой, три каравая, пирог с вязигой. Связку сушёных лещиков. Пук свечей. Лампадку, пузырь масла. Ларец с ладошку, а в ларце ладан и крохотная скляница мира.

   — Ах, утешила! Ах, утешила! — радовались сиделицы да и примолкли.

Появился стрелец.

   — Ничаво!.. — сказал добродушно. — Ещё к вам гостья.

Это была инокиня Меланья. Пошли поцелуи, потом и пение псалмов. Наконец Меланья объявила:

   — Принесла я вам, сёстры, весть великую и страшную. В Пошехонье, родные мои, случилась неслыханная, невиданная гарь. Некий отец Кирилл собрал в лесной деревеньке тыщи четыре душ, а говорят, все пять. Вошли в дома, затворились... И — Господи! Господи! Огонь до облаков вздымался. Сказывали, прибежала брюхатая баба. Ужаснулась и родила. А батька Кирилл крестил тотчас того младенца и в огонь кинул. Матка за ним. За маткой и Кириллушка.

У Енафы ноги подкосились. Опамятовалась — под рябиной сидит. Марья Герасимовна подолом её обмахивает.

   — Страшно? — спросила Феодора, губы сжаты, на лице кости проступают, глаза нехорошие.

   — Прости, матушка!

   — Страшно, спрашиваю?

   — Страшно.

   — А вот царю весело. Театром тешится. Театр ему нынче вместо церкви Божией.

   — Какая она Божия! — грозно прошипела Меланья. — Была на Руси церковь — сплыла! Была Русь белая — стала чёрная! Во всякой избе Христос жил, а ныне вместо Христа — обезьяна скачет. С крыши на крышу перелётывает, с трубы на трубу!

Поднялась Енафа на ноги, солнце прежнее, а в глазах пасмурно.

   — Пойду я.