Сероин (сборник) - Евгений Балинский

– Да-а… Дела-а, Коль… – задумчиво проговорил Иван Андреевич, по всей видимости, единственный из обитателей палаты, кто слушал рассказ Николая: Сергей преспокойно и по-богатырски, а, точнее, по-майорски уже давно храпел на своей койке, а Максимка возился на своей кровати с кубиком Рубика, кем-то ему подаренным.

– Вот так-то… А потом, когда нас два месяца никто никуда обратно не увозил и выезжать запретили, Сёмка умер. Как потом выяснилось – от лучевой болезни, скорее всего, скосила она его, видишь как, за два месяца каких-то. Хотя люди поговаривали, что радиации там такой уровень, что за пять минут взрослого здорового мужика убивает, а тут пацан пятилетний. Говорили люди, в тысячу раз фон превышает нормальный… Выходит, опять нас обманули, Андреич… Были там и страшные уровни радиации, и катастрофа, и такие проблемы, которые до сих пор и близко не разгребли… А ещё чуть позже, у меня первый приступ-то и случился… Не знал я сначала, что это эпилепсия, это уж меня в больнице потом просветили да рассказали, что теперь по жизни с ней рука об руку. Вот такие пироги, Андреич… Ладно, спать ложиться, что ли… В туалет только схожу, – закончил рассказывать Николай, и вышел из палаты, а Иван Андреевич, уже неоднократно обдумывавший эту историю, задумался вновь. Как всегда крепко задумался. О предательстве, о сокрытии тяжелейших последствий взрыва реактора, о многих тысячах смертей ликвидаторов, пацанов армейских, только-только набранных, да о десятках тысячах судеб жителей некогда счастливой Припяти, окрестных деревень и ближайших районов, жизни в которых уже было никогда не суждено стать прежней.

Часть 2

1

Он спал. Спал крепко, пользуясь каждой секунд этой возможности в полной мере, как это принято на войне. Про такой сон говорят: «спит без задних ног», «спит как убитый». И он спал именно так, но был жив. А на войне это самое главное. Пока ты можешь спать, и позволить себе громко и спокойно храпеть на всю палатку – ты жив. Жив физически и жив морально. На войне спят именно так, потому что иначе никак не получается, если ты ещё не сломался. Каждую секунду этого времени, отведённого тебе на сон, ты должен отоспать так, чтобы потом, может быть трое суток без сна не жалеть об упущенной возможности. Сегодня, ранним утром они напали на лагерь. Сначала сняли двух самых дальних часовых, которые не смогли побороться с непреодолимым желанием заснуть. Боролись всю ночь, а под утро не смогли – проиграли. А на войне проигрывают только так: проиграл – значит, умер. Затем подошли к другому посту, где двое наблюдателей не спали, и засекли душманов. Успели поднять крик, пока тот не оборвался после короткой автоматной очереди. Но этого недолгого, полного отчаяния и животного страха крика хватило, чтобы крепко спавшие солдаты выскочили из своих палаток. Они уже были готовы. Они всегда готовы к тому, чтобы отражать внезапные атаки «духов». Ещё минуту назад спокойно спавшие, они в мгновение ока отшвырнули от себя свои одеяла вместе со сном. И он тоже вскочил, подорвался со своей постели, мгновенно схватил автомат, всегда со взведённым курком лежавший под боком, и отдал несколько коротких, но очень понятных приказов. Однако и без этих указаний и так всё было понятно: бей и стреляй. Стреляй и бей. И больше ничего. Беспрерывно нажимай на спусковой крючок своего автомата или пулемёта, пока не кончатся патроны. А когда пошарив по наплечной сумке не найдёшь ни одного полного рожка или новой ленты – бей штыком. Иди в рукопашную с обезумевшим, жестоким, и очень сильным врагом.

Но у врага этого всегда было преимущество: они не боялись умирать. Они были рады погибнуть, забрав с собой несколько советских солдат, своих врагов. И когда он схлестнулся с ними в рукопашной битве, лицом к лицу столкнулся с моджахедом и заглянул в его глаза, то, на удивление, злейшей ярости и лютой ненависти там не увидел. В совершенно безликих и, на первый взгляд, пустых глазах афганца, просто слизистых круглых яблоках, всё же виднелся огонь. Огонь идеи. Это была их идея, их вера, которым они следовали неукоснительно, умереть за которые было великим счастьем и истинной мечтой. В тех глазах не было страха смерти. Эти люди, словно заведённые кем-то жестоким и беспринципным, введённые в безумный транс, шли под непреодолимым гипнозом. Управляемые своим незримым ведомым, движимые обострёнными животными инстинктами убивать, шли под пули, в штыковую атаку, рвали гранаты, забирая с собой жизни наших солдат. В этом было их преимущество. Они не носили в карманах своих одежд тщательно хранимые и оберегаемые карандашные рисунки младшей сестрёнки, не лелеяли фотографию белокурой сибирской красавицы Марии, которая ждёт тебя где-то там, не перечитывали уже давно затёртое материнское письмо. А майор Савин как раз наоборот. Он до полного изнеможения бил штыком, чтобы когда-нибудь спокойно колоть дрова в деревне отца на зиму; чтобы уставать не от беспрестанных ударов кулака с зажатым в ней штыком, а от вскапывания земли для посадки картошки; чтобы спокойно в зелёном дворе, где из всего песка только двухметровая песочница, качать на качелях сына, который сейчас ждёт отца. Чтобы жить.

Конец ознакомительного фрагмента.