Сероин (сборник) - Евгений Балинский

Так и в их палате, один за другим сменяются постояльцы. Но самое интересное, что на первом этаже, на входе в больницу, в приёмном покое, куда новичков приводят или привозят, они ещё «живые», ещё мысленно там, где-то в городе, ругаются в суетливой очереди гастронома или сберегательной кассы. Однако уже через несколько минут пребывания в больнице, пройдясь по светлому коридору и поднявшись на нужный этаж, они заходят в палату совершенно другими людьми, за эти недолгие минуты, напитавшись угнетением, источаемым стенами, безысходностью, валящейся на плечи с потолка, и становясь физическими сгустками той самой рутинности. Затем эти люди сами, ежедневно, каждую секунду разливают эту рутину в каждый, даже самый отдалённый уголок больницы. В итоге же и получается замкнутый круг.

Затем кто-то из них умирает, кого-то переводят в другие отделения или больницы, изредка некоторых даже выписывают. Но каждый из них, не смотря на то, что ещё неделю назад был новеньким – спустя несколько дней или даже часов уже надоедает до глубины души. Но они, в большинстве своём, были не виноваты в этом – больница, а именно её атмосфера сделала их такими. И сделает любого очень быстро. Даже Николай, недавно лежащий, никогда не пребывает в припадке с другим выражением лица, с иным оскалом, с хотя бы чуть более другой гримасой. Нет, он всегда заваливался на левый бок, вне зависимости от того, стоял он или сидел до приступа; пена своими хлопьями всегда вырисовывала одни и те же холмики на его подбородке, и, казалось, даже глаза вертелись ровно так же, как и неделю назад, когда был прошлый приступ. Или как дней за пятнадцать до этого, когда тоже был припадок. Да что там, так было всегда. Иван Андреевич допил свой чай, отнёс и бросил ложку в большое ведро, которое было специально для этого определено. Затем он вернулся к столу, взял свою кружку и миску, и, выйдя из столовой, направился к палате Василия Васильевича.

* * *

– О, а ты что это с посудой к нам, Андреич? – удивлённо спросил Василий Васильевич у Ивана Андреевича, как только тот вошёл в палату.

– Да знаешь, я сразу со столовой к вам. Не хочется что-то себе идти, – ответил Иван Андреевич, отчего-то застыв на входе.

– А-а, ну дело хозяйское. Ну, ты ж проходи, чего стоишь-то? Можешь помыть свою миску у нас, если хочешь, пока не засохла. Может, сыграем, кстати? – сказал Василий Васильевич, и, вдохновившись своей идеей, тут же отбросил газету, которую до этого держал в руках.

– Да можно, что ж не сыграть-то. На улице, видишь, вон какая погодка, прогуляться не выйдешь особо, – проговорил Иван Андреевич, моя свою миску и чашку в бело-жёлтой эмалированной палатной раковине. Когда он закончил, то мокрую посуду оставил прямо там, чтобы обсохла, и не капала в чужой палате ни на пол, ни на стол, и сел напротив Василия Васильевича, который уже занял свой стул.

– Ну давай сыгра-а-ем. Только свои шахматы доставай, а то я уж не пойду в палату за своими, – сказал Иван Андреевич, потирая руки, и на какие-то несколько секунд поверив в то, что на этот раз у Василия Васильевича игра пойдёт как положено, и что он не будет допускать глупых ошибок и пропускать очевидных, по крайней мере, для Ивана Андреевича, хороших вариантов хода. Пока Василий Васильевич доставал шахматы и расставлял фигуры на доске, Иван Андреевич нащупал в кармане штанов невесть откуда там взявшуюся конфетку. Вытащив её, он увидел на своей ладони сморщенный леденец в истёртой бело-голубой бумажной обёртке. Несколько секунд на него посмотрев, Иван Андреевич развернул его и положил в рот: это оказалась карамель «Взлётная», что можно было определить по специфической, но приятной кислинке, остро пробивавшейся сквозь общую сладость. Такие конфеты, судя по фантику очень старые, несколько раз застиранные вместе со штанами, постоянно неизвестно как оказываются в карманах то наших каждодневных штанов, то зимних курток, восемь месяцев висевших в шкафу. И найти её там, собственноручно положенную долгое время назад или недавно, но уже точно позабытую, всегда приятно, вне зависимости от того, какой внешний вид она имеет в данный момент.

Прошло двадцать минут. В то самое время, когда леденец во рту Ивана Андреевича стал исчезать, растворившись до плоского и очень тонкого овала с заострёнными краями, когда эти зазубрины стали периодически впиваться в язык, когда этот самый кислый леденец стал вызывать небольшое раздражение полости рта – нервы Ивана Андреевича стали потихоньку сдавать. Василий Васильевич проигрывал третью партию подряд за то время, пока Иван Андреевич успел рассосать одну конфету. Первая из игр оказалась наиболее длинной, и проходила минут десять, вторая же получилась совсем короткой, так как Василий Васильевич допустил ряд промашек, от которых Ивану Андреевичу стало стыдно. Почему-то мужчине было стыдно за своего незадачливого оппонента, за его безалаберную игру в шахматы, и, не выдержав мучений шахматиста внутри себя, он решил закончить третью партию и вообще игру на сегодня, и начал разговор, пока Василий Васильевич, как ни в чём не бывало вновь не начал расставлять фигуры.

– Слушай, Василич, а что это у тебя там за газета? Где взял? Что интересного пишут? – спросил успокаивавшийся Иван Андреевич, руками внутреннего шахматиста уже давно разбив игровую доску о голову Василия Васильевича всё там же, в глубине души, поэтому его интерес к газете был уже неподдельный, но по-прежнему вынужденный. Василий Васильевич, забыв про шахматы, метнулся к кровати, схватил газету, и, вернувшись на стул и разложив её на столе, стал показывать разные новости и статьи:

– Да это вот санитарка из дома принесла, двухмесячной давности номер, ещё с начала мая. Смотри, что тут есть… Иван Андреевич прервал товарища, смекнув, что сейчас наилучший момент, чтобы собрать шахматы обратно в доску и убрать подальше:

– Давай шахматы уберём пока, чтобы удобнее смотреть было, – осторожно предложил Иван Андреевич, и тут же сам принялся собирать фигуры, пока Василий Васильевич не передумал, но тот особого внимания на это, слава Богу, уже не обращал, и продолжал читать: – Во-о-от, значит, в финале Лиги Чемпионов сыграют «Аякс» и «Милан»… Ну они уже сыграли, я слышал, санитары говорили, голландцы выиграли 1–0 вроде. Так-та-ак, дальше… – листал газету Василий Васильевич и беглым взглядом выискивал интересные заметки, которые, в связи с его никчемной игрой в шахматы были действительно интересны Ивану Андреевичу. – хм… Альбом «Опиум» группы «Агата Кристи» бьёт рекорды продаж… Ну это ерунда… Так, вот парады тут всякие прошли, пятьдесят лет победы же было, с праздником тебя, кстати, Андреич, прошедшим!

– Да, спасибо. Вась, но я больше ко дню Независимости Беларуси причастен, был вот недавно, третьего июля у них, – ответил Иван Андреевич, вспомнив, как ползал с винтовкой по голым белорусским полям и густым лесам, как рыл окопы на берегах красивых местных озёр, и как по вечерам в золе кострища пёк картошку. Совершенно особенную, которой делились заботливые жители сёл, перед этим напитав её своей признательностью и благодарностью, от чего она становилась ещё вкуснее, и создавала вокруг костра почти домашний уют.

– … боснийские сербы, посмотри-ка, какие, обстреляли Загреб, столицу Хорватии… – вновь процитировал Василий Васильевич.

Но тут Иван Андреевич увидел фотографию знакомого человека, и ткнул пальцем в статью над ней:

– Ботвинник умер что ли?

Василий Васильевич перевёл взгляд с сербов на Ботвинника, и принялся читать, выбирая основное из контекста:

– Да-а, кстати, совсем забыл тебе сказать. Ты ж помнишь его? Великий наш гроссмейстер. Так… Скончался в связи с продолжительным заболеванием пятого мая у себя в квартире недалеко от Фрунзенской набережной, значит… В тридцать пятом году, это значит, ему двадцать четыре было, примерно, получил звание гроссмейстера СССР, а ещё через пятнадцать лет – мирового. Был многократным чемпионом Советского Союза, а так же мира… Михаил Моисеевич ушёл из жизни в возрасте восьмидесяти трёх лет… Такие дела, Андреич, – закончил чтение Василий Васильевич, и стал листать дальше.

А Иван Андреевич дальше ни читать, ни слушать уже не хотел. Задумался. Через минуту, не обращая внимания на то, что там вычитывает Василий Васильевич, сказал как-то в сторону, словно самому себе:

– Да, жаль мужика. Величайший шахматист был наш, а может и мировой. Как играл-то, как играл! Ты помнишь? Ну, хотя и пожил, в принципе, достойно. Замечательную жизнь прожил, восемьдесят три года – это солидно. Все там будем скоро, Василич, ничего-о. И добился многого, молодец… – нашёл спасительную ниточку Иван Андреевич, за которую можно было бы ухватиться и так сильно не расстраиваться, и закончил уже не таким грустным тоном, и не с такой тяжестью на душе, как ещё двумя минутами ранее. Прошло пять минут. Иван Андреевич, забрав свою, ещё со свисающими отдельными каплями воды посуду из раковины, вышел из палаты Василия Васильевича, и направился в свою. «Помню ли я его, главное, говорит. Сам-то и узнал про него, наверное, когда эту новость прочёл, что это за Ботвинник, и сколько он всего выиграл. Шутка ли, столько раз чемпион Союза, чемпион мира… Детей учил по своим методикам. Молодец, конечно» – фыркая про себя, думал Иван Андреевич, идя по коридору до своей палаты. Затем мужчина вдруг почувствовал, что ещё недавно слетевшая с плеч горечь от смерти кумира и утраты незримой духовной опоры вновь оседает на его плечах подобно пыли, которая непременно вновь ложится на землю после того, как её взбаламутили и подняли в воздух. Законы притяжения и особенности души Ивана Андреевича таковы, что эта пыль не могла не осесть обратно. Ведь это после его – Ботвинника – чемпионства сорок восьмого года, Иван Андреевич стал не просто увлекаться и бесхитростно играть как раньше, а расширять свои познания, идти вглубь, выискивать ходы менее очевидные и более тонкие, продумывать стратегию партии на много ходов вперёд, и постоянно искать пути для нестандартности мысли. Во всём этом помогали советские газеты, на своих страницах подробно разбиравшие все игры с участием Ботвинника, разъясняя суть каждого хода и возможное движение мысли гроссмейстера. Тогда, в сорок восьмом, шахматы помогли Ивану Андреевичу скорее вернуться к спокойной послевоенной жизни.