Сероин (сборник) - Евгений Балинский

Выкрасив и подписав клетки на своей доске точно так же, как у великого чемпиона, Иван Андреевич играл с такими же простыми работягами на заводе после тяжёлой смены; во дворе дома или парке, неподалёку от него с мужиками, которые, опрокинув пару стопок водки тоже мнили себя великими шахматистами, которых «не замечают и недооценивают». Игра в шахматы душевно расслабляла Ивана Андреевича, вливала новые физические силы, расходуемые на тяжёлой работе в цеху, а главное, помогала поскорее забыть, обесцветить и притупить эмоции, чувства и воспоминания тех страшных военных лет.

«Зря я на Василича разозлился, не надо так. Хороший он мужик, и ничего плохого мне не сделал» – думал Иван Андреевич, подходя к своей палате, и корил себя за те скверные мысли и раздражение, которое он хоть и старался держать внутри, на единственного друга в отделении, во всей больнице, да и, наверное, в целом мире.

Совсем чуть-чуть не дойдя до двери, Иван Андреевич решительно развернулся и быстрым шагом направился обратно, к палате, где несколькими минутами ранее сидел за столом с другом. Иван Андреевич решил, что нужно как-то извиниться перед Василием Васильевичем за свои недопустимые мысли о нём. Он хотел сказать что-то тёплое и доброе, и в его голове это звучало очень красиво, и, в то же время, ненавязчиво и достаточно мужественно. Но, без тени раздумий войдя в палату, он увидел, что Василий Васильевич сидит на своей кровати, разложив рядом газету, и что-то внимательно рассматривает. Повернувшись на звук открывшейся двери, Василий Васильевич, увидев друга, расплылся в улыбке и сказал:

– Ты чё это, Андреич, ходишь туда-сюда? Может тебя к дурачкам во второе отделение попросить определить? Я тут, кстати, забыл сказать, партию нашёл в газете, разбор игры Карпова, нашего нового чемпиона! Сейчас разберусь, и завтра покажу тебе, где раки зимуют, Андреич!

И сказал он всё это настолько добро и беззлобно, что, слегка растрогавшись от всех этих слов и выражения лица друга, совсем родного усача Василия Васильевича, Иван Андреевич почувствовал, как что-то горячее и большое полыхнуло у него в груди. Жарко так возгорелось, но не обожгло, а согрело. И, смущённо улыбнувшись в пол и испытав ещё большее чувство стыда от своих мыслей, пробормотав что-то бессвязное, но утвердительное, вышел из палаты.

4

– О, Вань, заходи давай, где ж ты ходишь-то? Я тут мужикам уже давно всё рассказал, прослушал ты всё. Давай заново, для тебя расскажу, садись… – услышал Иван Андреевич голос Николая, как только вошёл в свою палату, и, садясь на свою кровать, спросил:

– Что рассказывал-то?

– Да как что?! Ты чё думаешь, я всегда эпилептиком-то был? Ссался на людях да в судорогах бился? Это же не просто так всё. Ты вот слушай, как дело было… – ответил Николай, готовясь начать рассказывать свою историю «Как я стал эпилептиком». Честно признаться, Иван Андреевич и не надеялся на то, что Николай вдруг расскажет что-то другое, какую-нибудь другую байку, и спросил просто так, на всякий случай, или даже из вежливости, проявляя деланный интерес.

– Это всё не так давно началось. Ну, хотя, как тоже недавно – девять лет назад. Я ж сам украинец, из-под Припяти родом. Так вот, жил-то я не в самой Припяти, а в деревне, Худыково называется, может, слыхал? Пять километров от Припяти в сторону Киева, – начал рассказывать Николай, и, задав вопрос Ивану Андреевичу, стал выжидающе на него смотреть. А Иван Андреевич, опустив голову вниз, разглядывал едва заметный узор на истёртом линолеуме, и, услышав, что Николай вдруг замолчал, поднял на него глаза, и, поняв, что этот вопрос был не куда-то в пустоту, а именно к нему, ответил:

– А, нет, нет… Не слыхал что-то…

– А вот это ты зря! Красиво у нас там было. Огороды у всех засеянные, ухоженные, огурчики зелёненькие, помидорчики красненькие, сочные, дыни даже кое-кто умудрялся в теплицах выращивать. А сла-а-адкие-то были, не поверишь – мёд. Чудо! Яблоньки у всех, груши, вишни большие, тёмно-бордовые, почти чёрные – вкуснее ты точно никогда не ел… – смакуя каждое слово, рассказывал Николай о замечательной деревне Худыково. Затем, вновь взглянув на Ивана Андреевича и убедившись по выражению его лица, что тот действительно вишен вкуснее, чем в их деревне никогда не ел, продолжил, – а девки-то, Андреич, украиночки наши, фигуристые красавицы румяные… Доярочки, огородницы… Эх-х, сам понимаешь… Что надо девки! – и с этими словами он, ударившись в сладкие воспоминания, мысленно представил в своих руках те самые, прекрасные, увесистые дыни, которыми была богата их деревня, и, сложив пальцы рук так, словно в каждой из них было по одной такой, расплылся в блаженной улыбке. Иван Андреевич тоже улыбнулся и кивнул, явно оценив всю прелесть деревни Худыково. Завидев понимание слушателя, Николай продолжил:

– Ну, ты не подумай, я не то что там это, просто приятно было глаз положить. Да и женился я, как только в деревню вернулся из института киевского и в Припяти работать начал. Влюбился в одну такую, да в жёны и взял. Не дояркой она была, правда, а тоже учителем, но географии. Так вот там мы с ней и познакомились. Хотя, лучше бы я с этими доярками да колхозницами, налево и направо… А то ведь сволочью жёнушка какой оказалась, упаси Господь… – вспомнил о своей бывшей супруге Николай, и, разочарованно без слюны сплюнув на пол, продолжил рассказ.

А Иван Андреевич, внимательно посмотрев на своего собеседника, заметил, что в этом плевке Николая читалось такое разочарование во всём женском роде (разве что, кроме доярок из Худыково), что мужчину становилось действительно жалко. Но жалко не так, как жаль блаженных или немощных, а жалость эта была более жёсткая, твёрдая и угловатая, непоколебимая и мужская. Жалость человека понимающего, которому однажды тоже пришлось пострадать от предательства близкого человека. Да в данном случае это и «жалостью»-то назвать было сложно: слово это мягкое, неприятное и какое-то хлипкое, а чувство это у Ивана Андреевича было более твёрдое, к которому определение «сострадание» или «сожаление» подходит гораздо больше. Николай, до этого момента лежавший, резко сел на край кровати, ещё больше заинтересовавшись своим рассказом. Сидя такие истории, как правило, рассказываются легче и интереснее.

– Так вот, дальше-то чё было. Жили-поживали мы с Оксанкой, нормально всё было. Я ж учителем работал в школе припятской, начальные классы у меня были, а у неё география, там дети уже постарше. И вот в один прекрасный, мать его, день, бабахнуло. Как щас помню, Андреич… Аж слёзы наворачиваются, как это всё… Воскресенье было, Оксанка с нашим малым, Сёмкой, в город по парку погулять поехали с соседом нашим, дедом Кузей. Хороший дед такой был, ездил на своей машине к родственникам в город, и моих иногда брал, чтобы они погуляли, пока он там у своих сидит. Не знаю, что потом с этим дедом сталось… Не видел больше… Мне что-то недомогалось в тот день, я не поехал, дома решил остаться. И вот, помню, как тебя щас вижу, Андреич: сижу на кухне, дома, в одних трусах, жарко в тот день было, сижу, значит, килечки в томате банку открыл, хлебушек порезал, огурчик солёный достал, ну и водочки, сам понимаешь, всё чин-чинарём! – закатив глаза к потолку и выпятив нижнюю губу, Николай освежил в памяти незабываемый вкус пряной рыбы, сглотнул слюну, убедился произведённым эффектом на Ивана Андреевича, который, судя по ярко выраженному на лице удовольствию от воспоминаний, кильку в томате тоже любил, и продолжил, – и вдруг слышу: вой какой-то на улице. Крик бабский, суета какая-то сквозь окно в мою идиллию врывается. Я встаю, хочу форточку закрыть, чтоб не мешал этот гомон культурно отдыхать, и вижу, соседка наша из дома через один, тётка Зинаида, бежит прямиком к моей хате, руками размахивает, орёт что-то истошно. Ну, думаю, чёрт с ним, решил во двор выйти. Выхожу, подбегает она, орёт что-то про взрыв на атомной нашей, что автобусы какие-то приехали, два часа на сборы всем, эвакуация, уровень радиации в сто раз превышает норму… Я ей говорю, поначалу, мол, ты чё, Зинка, самогон водой разводить перестала, прямо так и хлещешь? А она, видно по ней, не пьяная, в слезах вся, и взмыленная от быстрого бега-то. Я вдаль по дороге гляжу – и правда, стоят автобусы… Солдаты там, пару человек, и народ наш деревенский крутится… Не передать тебе, Андреич, что я тогда испытал… Забыл про водочку сладкую, про боли какие-то, прям так в трусах «Запорожца» своего завёл кое-как, да в город прямиком, своих искать. Понял я тогда, что обманули всех нас, не «мелкое происшествие» там тогда случилось, не просто взрыв со смертью одного оператора… Не, ну, ходили слухи, что бахнуло там что-то у них, ничего серьёзного вроде, про одного погибшего говорили… Ну мало ли, думали, бывает на производстве всякое, но чтобы так… Не представляешь, как я в эту Припять летел, как еле-еле нашёл своих… В парке, дураки набитые, гуляли беззаботно… Схватил их, в машину запихнул, да обратно в Худыково. Приехали, у военных поспрашивал, говорят, мол, на три дня выезжаем, пока последствия не ликвидируют, всё в порядке, тёплые вещи не брать, не переживать, не волноваться. Ну, мы и успокоились маленько, а то чего эта дура Зинка не наговорит, ничего про радиацию не зная, особенно, после самогонки-то. Собрались, документы взяли, деньги да барахла кое-какого. Машину на огороде прямо так и бросил. Потом в автобус загрузились да поехали. В Гомель нас повезли, Андреич, поселили в школе какой-то…