Сероин (сборник) - Евгений Балинский

Павел Григорьевич быстро вернулся. Зайдя в класс, он сказал:

– О, молодцы, уже готовы. Так… Сейчас кое-что запишу, и начнём… – он подошёл к своему учительскому столу, сделал какие-то записи в тетради, и весело продолжил:

– Итак, девочки, сегодня мы будем учиться лепить натюрморт!

Что это за слово такое, «на-тюр-морт»? И я спросила:

– А что это?

– Это когда рисуют, или, как мы, лепят фрукты, например. Сегодня я хочу научить вас лепить тарелочку, и, если успеем, вылепим груши с яблоками и положим на неё. Если у нас будет хорошо получаться – я возьму ваши поделки, обожгу их, а затем мы с вами их раскрасим. И потом вы сможете подарить их бабушке или маме! – радостно ответил Павел Григорьевич.

Нам со Светкой тут же захотелось, чтобы у нас получилось, чтобы Павел Григорьевич обжёг наши тарелочки с яблоками и грушами, потом помог раскрасить, и мы их подарили. Но не успели мы оторвать по кусочку глины, как дверь класса открылась, и зашёл Светкин папа. Светка чуть-чуть расстроилась, что сегодня ей не удастся ничего слепить, но быстро вспомнила, что сейчас она с папой поедет на машине, и снова повеселела, быстро убрала все свои принадлежности, собралась, и они ушли. Я осталась одна. Павел Григорьевич плотно закрыл дверь класса и сказал: – Ну, Надюш, давай, бери небольшой кусочек глины, и скатывай из него шарик. Ага, вот так, молодец… Теперь его нужно смять, чтобы получился блин, из которого мы будем делать тарелочку… – и с этими словами Павел Григорьевич подошёл ко мне и сел рядом.

– Смотри, вот так… – он взял мои руки в свои, и стал помогать, затем улыбнулся и спросил, – ну что, надоела вам Галка своим хвастаньем?

– Надоела, Павел Григорьевич. Почему только она ездит, а никто из нашего класса больше не ездил? – спросила я, глядя на Павла Григорьевича.

– Не знаю, Надюш, почему так получается. А ты тоже хочешь на море? – снова спросил Павел Григорьевич, отложив глину в сторону, и заглянув мне в глаза. – Да, очень. Я никогда на море не была, хочется посмотреть, как это… – ответила я, чуть расстроившись, вспомнив об этом удивительном «мо-о-оре».

Павел Григорьевич заметил, что я чуть-чуть загрустила, прижал меня к себе и стал гладить по голове и по спине. Жалел. Затем, вдруг обрадовавшись какой-то мысли, начал говорить:

– Слушай, а знаешь что? Я, наверное, смогу тебе помочь. У меня есть друг в обкоме, который даст тебе путёвку. Я постараюсь его уговорить. Но туда отправляют только здоровых девочек. У тебя ведь ничего не болит?

– Нет, ничего-ничего не болит! – тут же ответила я, с надеждой посмотрев на Павла Григорьевича, который улыбнулся и сказал:

– Очень хорошо! Знаешь, я детским доктором был раньше, и лечил маленьких детей. Давай я посмотрю, всё ли у тебя в порядке со здоровьем, и если всё хорошо – постараюсь достать путёвку. Хорошо?

Я, конечно же, согласилась, и он попросил меня снять форму, блузку и маечку. Затем Павел Григорьевич долго и очень внимательно меня осматривал и ощупывал.

Когда осмотр был закончен, Павел Григорьевич сказал, что всё в порядке, и можно одеваться. Я обратно надела свою маечку, блузку и школьную форму, убрала все принадлежности для лепки, так как занятие было закончено, как сказал Павел Григорьевич, и, сложив тетрадки в портфель, уже было собралась выйти из класса, как Павел Григорьевич меня окликнул:

– Подожди минутку, Надюш, – мягко сказал он, и подозвал меня к себе, – Ты это, вот что. Никому ничего не говори. Потому что иначе может не получиться с путёвкой, все дети захотят сразу, и тебе ничего не достанется, понимаешь? А папе скажем, когда путёвку дадут. Да?

Я всё поняла, и пообещала молчать, после чего Павел Григорьевич добавил:

– Завтра у нас кружка нет, ты после уроков останься. Все детки разойдутся, и я тебя ещё разок осмотрю, ладно? Целиком уж, чтобы наверняка.

– Конечно, Павел Григорьевич! Спасибо большое! – ответила я, и рассмеялась от очень-очень хорошего настроения.

* * *

Светило тёплое апрельское солнце. Разнежившись на своём учительском стуле, Павел Григорьевич сидел, расстегнув несколько верхних пуговиц на рубашке, и ни о чём не думал. Его сознание лелеяла и приятно укачивала сладостная томная нега, расслабившая каждую мышцу его тела, и увлекавшая куда-то далеко-далеко…

Не хотелось ровным счётом ничего. Только курить. Павел Григорьевич никогда не курил в классе, но сейчас было так уютно и хорошо, что он, расплывшись на стуле в истинном блаженстве, достал пачку сигарет, вытащил одну папиросу, и закурил, смакуя каждый миллиметр дыма, попадавшего в лёгкие…

* * *

Светило яркое апрельское солнышко. Маленькая Надюша спешила домой из школы. Солнце было такое ослепляющее, что казалось Надюше уже именно тем, желанным южным солнцем, которое она обязательно увидит в «Артеке». Она шла домой, пытаясь хоть как-то прикрыть лицо от солнечных лучей, жмурилась и мечтала о том, как хорошо будет в лагере, как весело будет играть с ребятишками, купаться в том самом, бескрайнем море и петь разные весёлые песенки про любимую родину, со всех концов которой собрал детишек «Артек». И её соберёт, обязательно. Пригласит к себе в гости, и закрутит в радостном вихре счастливого детского веселья.

Ведь добрый, замечательный Павел Григорьевич не может обмануть. Такого просто не может быть.

Аппетит

Непонятная свобода обручем сдавила грудь.И неясно, что им делать, или плыть, или тонуть.Корабли без капитана, капитан без корабля,Надо заново придумать некий смысл бытия.Нафига?

гр. Агата Кристи, «Два корабля».

От друга Славика Димка вернулся в очень хорошем настроении, открыл входную дверь своим ключом и зашёл в квартиру.

– Ты где был, сучок? – раздался пьяный мужской голос из кухни, по которому Димка определил, что его отец опять напился. «Снова бухать начнёт…» – проползла грустная мысль в голове парня. Он, сильно расстроившись, бросил поникшим голосом:

– У Славки.

Димка разделся, и прошёл на кухню: в его сердце ещё теплилась надежда на то, что ему показалось, и что отец на самом деле не пьяный, что это просто так послышалось. Вошёл и увидел, что отец сидел за столом, грыз копчёную скумбрию, затем жирными от рыбы руками схватил стакан с пивом и мигом опрокинул содержимое в себя. Затем поднял с пола двухлитровую бутылку «Жигулёвского Классического» и налил ещё. Шаткие Димкины надежды рухнули: отец снова начал пить. На первый взгляд может показаться, что ничего страшного не произошло, однако Димкин отец если уж начинал пить, то делал это по-настоящему: надолго уходил в запой, часто получал прогулы на заводе, зассыкал штаны, диван, на котором спал, и пол в туалете.

Димку он никогда не бил, ни пьяным, ни трезвым, однако у отца было слабое сердце, и парень очень боялся, что тот может умереть. Ещё Димка читал в интернете, что бывает так, когда сильно пьяный человек прямо во сне захлёбывается рвотными массами и погибает, поэтому когда отец уходил в запой, Димка по нескольку раз за ночь просыпался, подходил к кровати отца, прислушивался к его дыханию и биению сердца, после чего с облегчением вновь ложился спать.

Матери у Димки не было: она погибла несколько лет назад, попав под машину. Нельзя сказать, что отец стал пить именно после этого. Нет, так было и при матери, и даже в далёком Димкином детстве. Нельзя также сказать, что отец сильно расклеился после смерти жены: он, казалось, как и прежде ходил на работу, вовремя возвращался домой, и никогда не приводил в их с Димкой квартиру других женщин. Поэтому в моменты запоев всё хозяйство валилось на неокрепшие плечи четырнадцатилетнего подростка.

Димка прошёл в свою комнату, ничего не сказав на увиденное на кухне, так как чувствовал, что к горлу подступает комок, а глаза становятся влажными. Он не хотел, чтобы отец это видел, поэтому тут же направился к себе. Он зашёл в свою комнату и плотно закрыл дверь, затем лёг на кровать, уткнулся в подушку и тихонько, но очень горько заплакал. Конечно, всё хорошее настроение как рукой сняло и не хотелось ровным счётом ничего: ни есть, хотя ещё полчаса назад парень был очень голодным, ни заниматься заданными в школе уроками, ни возиться с моделью, которую Димка начал делать на кружке автомобильного моделирования, ни даже играть в компьютер. Хотелось только лежать, а больше всего – просто испариться, чтобы ничего этого вдруг не стало.

Вдруг Димку осенила мысль, что может быть отец не уйдёт в запой, может быть, он просто сегодня выпьет и ляжет спать, а завтра пить уже не будет! Димка вскочил с кровати, и пошёл в ванную, где умылся и привёл себя в порядок, чтобы отец не увидел никаких следов слёз, вышел из ванны и скорее направился в кухню.

– Ну что, опять в запой? – обращаясь к отцу, спросил Димка.

– Да ты что, конечно нет! – отец категорически отрицательно замотал головой, – вот это допью – и спать упаду. И завтра никакого пива там, или другого дерьма. Ясно тебе? Руку даю на отсечение.