Магазинчик бесценных вещей - Лоренца Джентиле

пристрастие, – пошутила молодая.

Эти двое засыпали меня вопросами и комплиментами. Где я живу, сколько мне лет, какая я миленькая в этих мальчишечьих штанишках – сразу видно, что есть характер.

Я любила магазины. Ну, по крайней мере хозяйственный. Один из тех немногих магазинов, в которые нам с братом разрешалось ходить, но строго в сопровождении отца. Полки, ломящиеся от блестящих новых инструментов, ящики, полные винтиков, гвоздиков, прецизионных отверток, зажимов для шлангов, мастерков, цанговых фитингов… Если бы у меня тогда спросили, кем я хочу стать, когда вырасту, я бы ответила, что хочу открыть магазин. Мне нравилось представлять, как я буду стоять за прилавком в окружении кучи всяких вещей и слушать посетителей, каждого со своими пожеланиями, привычками, мнениями и сомнениями, и я бы учитывала каждое из них и всем помогала. Мне нравились люди, и магазин помог бы мне стать к ним ближе.

Я видела, как стою за кассой, распоряжаюсь всеми купюрами и монетами, что в ней лежат, и это давало мне почувствовать себя полезной и сильной, частью чего-то большего. В Крепости родители почти не держали денег: для отца они были не более чем иллюзией. Если случится конец света, они окажутся ни к чему. Электричество, бензин и еда – вот что станет разменной монетой. Я никогда не признавалась ему в своем желании открыть магазин. Он не должен был знать, что я мечтала – наивно и неосознанно – его предать.

– Твоя бабушка сказала мне, что ты умеешь чинить вещи, – обратилась ко мне Дороти с живым любопытством.

Я опустила взгляд, чувствуя, как у меня загораются уши.

– Мне нравится чинить.

Папа приносил домой провода, катушки, мебель, бутылки, подушки, контейнеры, старые игры, рации… Он складывал их на входе в одну кучу и давал нам с Андреа задание их рассортировать, починить или разобрать на детали, которые могут потом пригодиться. Мы возились в гараже почти каждый вечер, до самой ночи, пока не приходила пора ложиться спать. Мне нравилось верить, что каждая вещь прожила счастливую жизнь, может быть, не одну, и я всегда просила у них прощения за то, что хозяева их бросили и перестали в них верить. Уж я бы сделала все, чтобы подарить им новую жизнь. Склеенная миска могла бы стать аптечкой, разбитый светильник – рождественским украшением, треснувшая плитка – подставкой для кастрюль. Мы с братом не сдавались, пока не понимали, что сотворили маленькое чудо. Если же у нас не получалось сразу найти предмету применение, мы находили для него место в сокровищнице – кладовке, которая была у нас в гараже. Рано или поздно он бы точно пригодился. Я часто пряталась в сокровищнице: часами сидела среди вещей, ожидающих новой жизни, – это была моя самая любимая комната в доме, но даже она не шла ни в какое сравнение с магазином, в котором я оказалась.

– Кажется, ты попала в правильное место, – со светящимся взглядом произнесла Дороти.

– В этот магазин? – буркнула я.

– Это не обычный магазин, это место, в котором вещи помогают найти себя. – И она показала на красную надпись на стене, прямо над кассой. Легкий, изящный, немного небрежный почерк: «Здесь у вещей нет цены – только ценность».

– Осмотрись тут немножко, а потом я кое-что тебе покажу.

В этот момент на входе показалась девушка с копной кудряшек на голове.

– Привет, Дороти! Привет всем! Дорогая, табличка готова? Прости, я просто спешу…

Дороти достала из-за кассы старую рекламу: «„Джиллетт“ – самая острая бритва в мире».

– Это для моей свекрови! – засмеялась покупательница, повернувшись к нам. – Дороти, лучше тебя никто подарок не посоветует! Все, убегаю! – И она ушла, унося разукрашенную табличку под мышкой.

Потом зазвонил телефон, и Дороти, извинившись, ушла отвечать.

Обсуждая сервант, который ехал из Польши, она играла с проводом, наматывая его себе на палец, ходила туда-сюда, трогала и переставляла предметы, и все это выходило у нее так естественно, так безотчетно, будто это была вовсе не привилегия, а что-то совершенно обычное.

А бабушка непринужденно, будто у себя дома, болтала с остальными женщинами о подруге, которая уехала со вторым мужем в Гватемалу на медовый месяц.

Я подошла к полке, где ровными рядами выстроилась целая рота оловянных солдатиков. Они были так безупречны, что я, засмотревшись, не сразу заметила карточку.

Томас был шестым сыном в семье немецких рабочих, трудившихся на заводе оловянных изделий. Он появился на свет с врожденной болезнью, и врачи говорили, что он не доживет и до восьми лет. Его отец, убитый горем, начал воровать на заводе олово и втайне делал из него солдатиков. Один за другим он отливал их и раскрашивал, пока не собрал целое войско – мечту своего сына. В седьмой день рождения Томаса отец остался дома. Он расставил на кухонном столе солдатиков и позвал сына. Другие братья собрались вокруг стола. Томас дожил до тридцати лет. Все это время он не давал себе умереть, чтобы не расставаться со своим сокровищем. Вряд ли кто-нибудь любил что-либо так, как Томас любил своих солдатиков. И так, как его отец любил своего сына.

Д.

Присмотревшись повнимательнее, я заметила, что возле каждого предмета стояла написанная от руки карточка с его историей. Я бросилась читать остальные. На той, что относилась к банковской лампе[12] с плафоном из синего стекла, говорилось:

Для Аманды Гиллард, валлийской композиторши, музыка была всем. Закрывшись в своей комнате после работы, в ночной тишине при свете этой лампы она писала музыку. Она не могла позволить себе пианино, но оно ей было и не нужно, потому что она слышала музыку внутри себя. Аманда так и не осмелилась никому показать свои произведения. Она была так бедна, что ей пришлось продать все, что у нее было. Но она оставила эту лампу, и та сопровождала ее и в приюте для бездомных, и на улице. Благодаря щедрости некоторых благодетелей ей всегда удавалось найти способ включить эту лампу. Ее свет помогал ей играть про себя музыку – только так у нее получалось сочинять. Когда она умерла, о ее работах узнали и оценили их по достоинству.

Д.

Карточка, относящаяся к набору столовых приборов из серебра, гласила, что ими пользовалась «сама принцесса Сисси[13], когда гостила у маркизы Д’Аттилио в Вене в 1878 году».

Бабушка привела меня в место, в котором хранилось больше историй, чем во всех виденных мной местах, вместе взятых!

– Пойдем, мы там чай собираемся заваривать, – обратилась ко мне Дороти, подкравшись, пока я читала карточку, приставленную к группке китайских статуэток, обнаруженных на чердаке одного пятизвездочного отеля в горах. Так и не выяснилось, кому они принадлежали.

Я вздрогнула.

– Чай?

Дороти провела меня в подсобку, частично заставленную металлическими стеллажами, на которых хранились сломанные и потрепанные вещи, нуждающиеся в живительном прикосновении чьей-то ласковой руки. Как приятно было бы сесть и осмотреть их одну за другой. Дороти наверняка это почувствовала, потому что, налив воды в чайник и поставив его на плиту, она повернулась ко мне и сказала:

– Не хочешь помочь мне починить все эти чудеса?

По правде говоря, я бы очень хотела. Больше всего на свете. Но признать это значило бы потерять что-то настолько важное, чего я даже не могла уловить. Я и дома чинила вещи: так я заслуживала любовь своего отца.

Я огляделась вокруг, чтобы не отвечать сразу. В углу стояла кровать, застеленная лоскутным одеялом, рядом с ней, на полу, возвышалась стопка книг, увенчанная очками в красной оправе и бальзамом для губ, а у маленькой кухоньки стояла табуретка и старая школьная парта, которая служила столом.

– Похоже на хижину отшельника.

Она засмеялась.

– Ну, может, чуть-чуть. Но, к счастью, мы не на вершине горы и ко мне могут приходить гости. Так что я никогда не чувствую себя одиноко.

Она сказала это с какой-то грустью в глазах, но в то же время вся светилась счастьем, и это меня привлекало. Дороти казалась мне самым живым человеком из всех, что я до тех пор встречала.

Чайник