Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

расправили принесенные с собой страницы, еще раз на них подули, даруя животворящий воздух, и начали читать шепотом, все сразу, то, над чем трудились весь день – зазвучал хор. Как это всегда происходило, слова перемешивались друг с другом; те, что слева, наползали на те, что справа, те, что впереди, карабкались на тех, что позади; они сталкивались, и от согласных звуков летели искры, слова учеников словно валуны катились друг на друга, и как будто что-то царапало воздух, желая проделать в нем дыру и пригласить без дозволения присутствующих не'Мир в Мир, ибо каждый старался рассказать свою историю как можно лучше. Но – и так тоже происходило всегда – мало-помалу слова начали притираться друг к другу, слой за слоем, вереницы крошечных и пока бессмысленных миров, буква за буквой, слово за словом, лишь их мелодичность обретала смысл, проступая слоем каймака над стараниями учеников, и Отче начал улыбаться. Вскоре слова уже не могли царапать воздух и тем более не сумели бы его порвать, и мелодия слов должна была вот-вот осесть в воздухе, словно влажная штукатурка, непросохшая известь, укрепляя его; и воздух как будто стал чище, словно только что отшлифованный бриллиант, и мир сделался в большей степени Миром.

В этот момент один из учеников поднялся и подошел к единственному окну, скрытому за плотной занавеской, и выглянул во тьму царившей снаружи ночи. Сквозь круглую прореху в листве открывался вид на город, луна заливала серебристым светом три крепостные стены вдали. Бруно со своего места мог заглянуть собрату через плечо и, стараясь не ошибиться, не произнести ни единого слова тяп-ляп, он бросил взгляд на мир снаружи, и ему показалось, – нет, он увидел со всей отчетливостью, какая возможна во мраке ночи, – как дома сами очерчивают собственные контуры, стены укрепляются, местами вырастают деревья; Альрауна творит себя во имя нового дня. Ученики повествовали много часов, и все это время один из братьев стоял у окна, пока на рассвете не повернулся и не подал знак Карму, дескать, все в порядке. Ученик-голос позволил всем замолчать и отправил их в библиотеку. Двое отвели Отче обратно в его лачугу; он как будто спал на ходу, но Бруно знал, что это не сон, а скырба, творящая миры.

Выстроившись в ряд, ученики один за другим вошли в библиотеку – высокий круглый зал, где книги в черных и коричневых кожаных обложках выстроились шеренгами на полках, поперек которых тянулись лестницы. Каждый подошел к своему переплету и вложил внутрь свежие страницы, только что завершенный ночной труд, и листы были не сшиты, а книги – не закончены. Бруно одним из первых покинул библиотеку и направился в свою келью. Вошел, запер за собой дверь. В каморке: соломенный тюфяк, ушат с водой и кружка на веревке. Все. Свечей не было, так что путь до тюфяка он преодолел на ощупь, потом лег, но глаз не сомкнул, так и смотрел вверх, как будто пронзая окружающую тьму – хорошую тьму, однако Бруно знал, что за нею притаилась плохая. Осторожно, чтобы не столкнуться с нею лицом к лицу, он закрыл глаза, но не заснул. Ждал. Миновали долгие минуты, на протяжении которых во мраке за веками, хорошем мраке, проступили контуры знакомого лица: Лили. Но как бы он ни старался нарисовать ей глаза, ничего не вышло – в голове девушки оставались две черные дыры, и Бруно вдруг испугался, потому что не мог взять в толк, хорошая тьма плещется внутри или плохая. Вздрогнул. Прислушался. Подождал еще несколько минут, убеждаясь, что все спят, и вышел из кельи. Бросил взгляд налево, направо – ни души. Побрел, ежась от утренней прохлады, к голубятням над храмом, над городом, над не'Миром (внутри Бруно – столько же миров со стенами, прах и пепел).

Пробрался с платформ в кронах деревьев еще выше, все еще в Альрауне, но как будто не в ней; далеко над храмом, в небесной вышине; намного выше крыш Альрауны, вот где располагались голубятни обители. Бруно по прозвищу Малец часто ходил туда, выбираясь на рассвете из своей кельи и засыпая на несколько часов – так, чтобы никто его не обнаружил – среди голубей. Он их любил, а некоторых знал с той поры, как бедные создания угодили под его опеку – такую работу первым делом поручили маленькому Бруно Крабалю, когда его только привели к братьям в возрасте всего-то десяти лет. Поначалу он боялся этих птиц с их толстыми телами и выпученными глазами, которыми они вечно таращились на что-то у него за спиной, и малыш Бруно от страха весь день вертелся, как волчок, с их воркотней, рождавшейся где-то вовне, и ученик искал голубей, спрятанных за голубями, всю ночь ему снились двойственные существа, объединенные неведомо где и как – одно ворковало, другое таращилось. Теперь, когда у него были другие обязанности, – там, в Повести Души, – он случившееся вспоминал с улыбкой и с нежностью думал о первых голубях, скучая по ним время от времени, когда бремя становилось особенно невыносимым.

Он вошел в первую голубятню, достаточно высокую, чтобы ученик мог стоять посреди пространства, полного птиц, и разговаривать с ними. Они его как будто узнали и нахохлились в своих закутках, а потом подобрались ближе и начали сетовать своими потусторонними голосами. В голубятне утренняя прохлада почти не ощущалась. Бруно лег на грязный пол, чувствуя исходящий от плотных тел жар, и закрыл глаза. Вскоре первый голубь сел ему на правую ногу, затем второй на живот, третий и четвертый на руки и так далее, пока все птицы не спустились со своих излюбленных местечек и не укутали Бруно собственным теплом. На виду осталось лишь его умиротворенное, улыбающееся лицо с закрытыми глазами.

Сомкнув веки, он думал о Лили Бунте, как будто она стояла посреди голубятни, и волосы ее пылали, а глаза были, как всегда, заплаканными. Он вечно гадал, почему она всегда ходит потупившись, как будто тоскует по иным местам – что ее терзало, почему она плакала? Голуби дышали с ним в унисон, голубятня превратилась в легкое. Альрауны, по-видимому, не стало, пусть Отче и жертвовал сном, чтобы продлить ее существование еще на день, но для Бруно Крабаля по прозвищу Малец город в том месте и в тот момент больше не существовал. И пока он думал о Лили, видел ее внутренним взором, словно наяву, Лили превратилась в Сару: маленькую, а не высокую, пухленькую, а не худую, и пламя волос угасло до