Иные песни - Яцек Дукай

Зайдар заметил, что Парсеиды исключительно хорошо охраняются. Словно в военное время улицы патрулировали верховые (на жебрах и единорогах) патрули, а под воротами и вдоль стен, живых оград и заборов Гипатия выставила собственную стражу; на пограничных перекрестках стояли Крокодилы Навуходоносора. С моста нимрод заметил и военные ладьи, кружащие по восточным заливам озера. Но его узнали мамелюки Бербелека, и гвардейцам Гипатии этого было достаточно. Он сообщил охранникам о скором прибытии портовых доулосов с его багажами, заплатил вознице вик тики и пересек ворота имения.

Дом был невысокий, одно уровневый, крышу его поначалу заслоняла зелень сада. Только лишь когда Ихмет два раза свернул, выходя к подъезду перед конюшнями, увидал фронтон здания — а скорее, его нижней, наземной части, мраморного якоря на берегу Мареота. Из этого фундамента выстреливали в сторону озера арги нагретого солнцем камня и скрытые под ними лестницы, ведущие к обширным коридорам и залам, подвешенным на блоках красного оронеигеса над водами залива, поросшими тростниками и гелёфитовыми цветами. Некоторые из этих зал, как вспоминал Зайдар, имели полы из толстого воденбургского стекла, в других же сознательно были оставлены узкие щели и круглые отверстия; «подвалы» же жома сходили к самому уровню теплых волн, и вся это воздушно-земно-водная архитектура…

— Вернулся!

— Приветствую, приветствую нашу черную Артемиду!

Они обнялись. Зудя отступила на шаг, чтобы получше присмотреться к Ихмету.

— Ты все еще пахнешь морем. И борода — ведь можно было бы наконец-то побриться!

— Тогда не узнал бы себя в зеркале.

— Ну! И этот блеск в глазах — какая-то новая охота — скажи — кого, что подстрелил?

— Ну-ну, неужто госпожа позволяет тебе так нападать на гостей? У пожилого человека может не выдержать сердце. Ладно, дай-ка погляжу на тебя! С каждым годом все моложе и грознее. А что ты сделала с волосами?

— Семьдесят семь косичек. Домашний доулос мне заплетает. Такая форма в этом году пришла от хуратов. Тебе не нравится?

— Повернись-ка.

— Я пробовала уговорить эстле Амитасе. А эстле Лятек, в свою очередь, уговорил этот ее…

Девушка упала со сломанной шеей. Ним род для уверенности пнул ее еще и в висок, череп раскололся словно молодой кокосовый орех, вытекли соки.

Снова осмотрелся — никого в радиусе взгляда, никто не движется в окнах дворца, никто не проходит по двору. Из конюшен доходили приглушенные голоса, ржание обеспокоенных лошадей (почувствовали кровь?), но ворота оставались закрытыми. Он подхватил труп под мышки и затащил в ближайшие кусты. Вернулся, присыпал песком алое пятно. Проверив сапоги и штанины (чистые), осмотрелся в третий раз. Никого, ничего, никто.

В подвешенном над берегом озера главном вестибюле столкнулся с управляющим дома Бербелека. Тот призвал слугу, чтобы тот провел Зайдара к эстле Амитасе.

Они шли по широким, светлым коридорам, заполненным запахами и звуками озера. Мелкие чешуйки напольных и настенных мозаик ослепительно мерцали; окна были широко раскрыты, сквозь них золотыми клубами переваливались африканский воздух, жара и ангельское сияние. Ихмет молодел с каждым шагом, делаясь более легким, быстрым, крепким, не столь смертным.

Эстле Шулиму Амитасе они застали надводном перистиле, спускающемся четырьмя расширяющимися террасами к самой воде озера; на самую высокую террасу выходило более дюжины дверей тыльных залов дворца. Перистиль окружали гидоровые деревья, сморфированные из папоротников, фиговых деревьев и пальм, часть из них была уже настолько высокой, чтобы накрыть мрамор глубокой тенью. Между деревьями мерцало оперение ибисов и фламинго.

Эстле Амитасе сидела за столом из древесины гевойи с правой стороны второй террасы. Склонившись, она что-то увлеченно записывала; ним род видел только загорелую спину и распущенные золотые волосы. На коленях, на белой льняной юбке положила голову молодая львица. Шулима машинально гладила ее левой рукой.

— Эстле… — начал слуга.

Нимрод вонзил его затылочную кость ему в мозг.

После этого бросился бегом к лунянке. У него не было никакого оружия — ведь он не знал, где и в какой ситуации застанет Шулиму — но с каких это пор ему было нужно оружие? Он прикусил себе язык, чтобы почувствовать вкус крови. Охота! Мир отступал перед его страстью.

Львица вскочила на ноги, обнажила клыки. Зайдар спрыгнул на вторую террасу. Хищница бросилась на него с глухим рычанием. Нимрод привстал на колено, ударил сложенной в клин ладонью, вверх и наискось. Пальцы вошли словно в глину, тело ни в малейшей степени не сопротивлялось Охотнику. Ихмет вырвал из львицы клубок горячих кишок, бросил животное на мрамор, хватил за шкуру на загривке, грррааааррхх, пена на губах, три-четыре-пять, и разбил ей голову. Та еще трепетала в предсмертных судорогах, хвост хлестал по мокрой плите террасы.

Нимрод повернулся к женщине. Она стояла, опершись о столешницу, широко распахнутыми зелеными глазами всматриваясь в окровавленного охотника, в гримасу нечеловеческой дикости у него на лице. Она не убегала, не давая проявиться этому защитному рефлексу, свободно опустив руки вдоль туловища. Только груди поднимались и опадали в ритме панического дыхания — понятное дело, что она была напугана, так всегда бывает.

Ихмет направился к ней.

— Нет! — воскликнула лунянка.

Теперь может и покричать, даже если…

За его спиной — босые стопы по камню — все ближе. Ихмет отскочил. Удар прошил воздух.

Назад! Кто? Ага, знает, никогда не забывает лиц, это эстлос Давид Моншебе из Фив, жених эстле Алтеи Лятек, арес Арес!… О, Манат.

Битва произошла у порога террасы — секунда, две, не больше. Ним род пнул ареса в голень, ломая тому ногу, обнаженная кость вспучилась белыми иглами. Арес достал до головы Зайдара, сдирая половину лица. Кулак нимрода едва коснулся правого плеча юноши, и оно выскочило из сустава. Арес пихнул открытой ладонью в грудь перса, ребра и ключица разлетелись на тысячу обломков, разрезая легкие Зайдара, пронзая его сердце. Идя напротив этого движения, нимрод еще зацепил большим пальцем левой руки шею Моншебе, вырывая гортань, артерию, жилы и мышцы.

Оба они упали на холодный мрамор.

Ихмет не чувствовал этого холода, не чувствовал собственного тела; и боль всегда приходила лишь потом — да и вообще, успеет ли прийти сейчас? Кровь склеивала ему веки, левым глазом вообще не видел; мир отплывал от него в светлой утренней заре, солнце и зелень, и вода, и небо голубые, и лицо склоняющейся над ним эстле Амитасе.

— Его не должно было быть здесь, не должно было быть, о, Мать, не выдержу я этого снова, неужто Иероним не мог прислать тебя раньше?!

Никто меня сюда не присылал. О чем ты. Должна. А — нет. Разочарована. Только это уже не имеет никакого. Ждала кого… И все-таки. Больно.

* * *

Огонь не похож на какую-либо иную стихию; Огонь отличается от по своей природе от любой иной Материи. Единственный, он творит себя сам: из пламени — пламя, из искры — пожар. И единственный, он образуется посредством применения силы. Его единственного можно вообще создать, другие стихиии невозможно — а Огонь, да, имеется множество способов. Другая Материя существует сама по себе, независимо, а Огонь всегда требует какой-нибудь основы, топлива, носителя. Говоря вообще, — писал Теофраст с Лесбоса, — всегда и все, что только гори, находится словно бы в процессе творения, так как и движение; потому-то, даже если и рождается, всегда сходит на нет, когда нет топлива, и само по себе гибнет. Если бы Движение было стихией, в Материи обладало бы видом Огня.

Но Аурелия чувствует, что по сути своей Движение — это стихия, и она как раз отдается в его владение, замыкается в его морфе. Окологрудник, околоплечники, околошлем, вихревицы — очередные элементы доспеха, словно органы живых часов, сейчас обороты их шестеренок совпадут с ритмом ударов ее сердца, сейчас она объединится с ними в одной гармонии.

Распаленная, развибрированная, звенящая резонансом меканической энергии она вышла из палатки. Продолжался интенсивный обстрел перед штурмом, ежесекундно гремела какая-то из пыресидер, а пальба из кераунетов вообще не прекращалась. Аурелия согнула колени, околоножные и околоплечные эпициклы захватили огромные массы грязи; на мгновение она почувствовала себя словно голем, джинн, ига наци — но тут же сменила морфу, защелкнулись ажурные передачи доспехов, а стремительность, прибавленный ее вечно-движением, удлинил прыжок Аурелии двадцатикратно, посылая ее — огненную комету — над половиной лагеря, на склон под лесом, напротив разбомбленных ворот Колесницы.

Здесь готовилась к бою сотня Хоррора; чуть ниже, под склоном, демиург осы зоона неспешно выставляли в ряды сонных бегемотов. Аурелия приземлилась, согнув колени, вонзаясь на пус в размякшую землю — фонтаны грязи полетели во все стороны, послышались ругательства забрызганных солдат. Девушка выпрямилась. Этхерные доспехи в полумраке ранних сумерек предстала в виде серебряно-розовой тучи, пятна небесного света, расщепленного вокруг тела женщины вибрирующей призмой. Только внизу, вокруг ее стоп, икр и колен, где смерчи набухали черным от захваченных ге и гидора, лишь там глазам землян представала истинная природа доспеха, а точнее — его движение, природа движения, гармония шестой стихии, сила стремления. Этхеро-грязевые вокруг-голенники одинаково рассекали глину, траву и камни.