Голоса потерянных друзей - Уингейт Лиза

Натан крепко спит на водительском сиденье крошки «Хонды». На нем сегодня синие джинсы и синяя хлопчатобумажная рубашка — наряд, который я называю про себя «синим-синим». Волосы его растрепались, но лицо спокойно, как у человека, который уже со всем примирился. Хотя я знаю, что это не так. Ему тяжело здесь находиться. Последний раз, когда он был в поместье, стал последним разом, когда он видел сестру живой. Но мы оба понимаем, что этот визит откладывать нельзя.

— Привет! — говорю я и пугаю его до такой степени, что он задевает локтем руль и машина протяжно сигналит. Я нервно потираю шею и оглядываюсь, но, кажется, нас никто не слышал.

— Привет, — в его кривой усмешке читается разочарование. — Извини, что так вышло, — говорит он, и меня потрясает осознание того, до чего же сильно я соскучилась по его голосу.

Он открывает дверцу и выбирается из крошечной машины, и тут я понимаю, как сильно скучала и по нему самому.

— Ты добрался, — говорю я, с трудом сдерживая эмоции — это сейчас необходимо. — Выглядишь уставшим.

— Путь домой занял больше времени, чем я рассчитывал, — говорит он и неожиданно заключает меня в объятия. Не дружеские, а настоящие — так обнимаешь того, о ком думал, пока был далеко.

Сначала этот порыв меня удивляет. Я никак не ожидала… хм… такого. Готовилась скорее к очередному нелепому и неловкому «танцу», который напоминают мне наши встречи. Друзья… или люди, которые хотят большего? Как знать наверняка? Но сейчас все совсем по-другому. Я тоже обнимаю его за талию и прижимаю к себе.

— Сложные были деньки, да? — шепотом спрашиваю я, а он опускает подбородок мне на макушку. Я слушаю, как стучит его сердце, ощущаю жар его тела. Взгляд застывает на переплетенных ветвях глицинии и лагерстремии, скрывающих за собой старинные постройки, когда-то украшавшие великолепные сады Госвуд-Гроува, а ныне хранящие тайны прошлого.

— Не у меня одного деньки были сложные, — наконец говорит Натан. — Нам надо зайти внутрь, — предлагает он, но выжидает еще минуту.

Мы медленно отстраняемся друг от друга, и совершенно непонятно, что делать дальше. Не знаю, как это все расценивать. Еще мгновение назад мы были точно единое существо. А сейчас, когда мы на расстоянии вытянутой руки, будто вернулись каждый в свою зону комфорта.

На крыльце Натан останавливается, поворачивается ко мне, расставив ноги пошире, точно готовясь поднять что-то тяжелое. Скрещивает руки на груди, склоняет набок голову и смотрит на меня, почти зажмурив один глаз.

— Кто мы друг другу?

Открыв рот, я пялюсь на него, пока с губ не срывается робкое:

— В… в каком… в каком смысле?

Мне очень страшно, и именно поэтому я не даю прямого ответа. Отношения требуют искренности, а это всегда риск. Закоренелая моя неуверенность твердит: «Ты — испорченный товар, Бенни Сильва. Такой, как Натан, никогда тебя не поймет. Он уже не сможет смотреть на тебя прежними глазами».

— А смысл тут может быть только один, — возражает он. — Я скучал по тебе, Бенни, и пообещал себе, что на этот раз точно подниму эту тему. Потому что… ну… тебя не так-то легко прочесть.

— Это меня-то? — Интересное заявление, учитывая, что Натан и сам огромная тайна, разгадку которой я собираю по кусочкам, точно пазл. — Меня?

Он пропускает ироничный подтекст мимо ушей.

— Так что же, Бенни Сильва… мы… друзья или… — фраза повисает в воздухе незавершенной, словно в какой-нибудь анкете, где вам предлагают закончить предложение самостоятельно. Такие задания делать куда сложнее, чем обычные тесты.

— Друзья… — я подыскиваю правильные слова, чтобы мой ответ звучал не слишком дерзко, но вместе с тем точно. — Которые шагают к чему-то большему… на своей скорости? Ну, надеюсь на это.

Я стою перед ним и чувствую себя уязвимой. Испуганной. Недостойной никаких вложений в себя. Нельзя допускать прежних ошибок. Есть вещи, которые ему необходимо знать. Так будет честнее, но сейчас неподходящий момент — да и место тоже.

Он упирает руки в бока, опускает голову, шумно выдыхает.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ладно, — говорит он без тени осуждения. Щека у него подрагивает, а уголок губ приподнимается в полуулыбке. Кажется, он даже слегка покраснел. — Ответ принимается.

— Мне он тоже нравится.

— Значит, мы пришли к согласию, — Натан подмигивает мне, отворачивается и с довольным видом идет к двери в дом. — А детали позже обсудим.

Я спешу следом, полная предвкушений, никак не связанных с нашими сегодняшними планами. Нас ждет дивный новый мир! Причем во многих смыслах. Я никогда еще не заходила в дом через парадный вход. Да и вообще бывала только на кухне, в комнате дворецкого, столовой, гостиной и библиотеке. Не то чтобы во время визитов сюда меня не одолевало любопытство, но я строго-настрого запретила себе предавать доверие Натана. Иными словами — никакого шпионажа.

Великолепие прихожей потрясает. Я мельком видела ее сквозь окна, но теперь, когда мы стоим на потертом персидском ковре, невозможно не разглядывать с восхищением массивные мозаичные стекла и арочные потолки, украшенные фресками. Натан смотрит наверх, распрямив плечи.

— Редко пользуюсь этим входом, — тихо признается он. Уж не знаю, к кому он обращается — ко мне или просто хочет разбавить тишину. — Но от задней двери у меня только один ключ, и я его отдал тебе.

— Ничего себе.

— У судьи, кажется, его тоже не было. Он-то как раз предпочитал эти двери, — посмеиваясь, продолжает Натан. — Забавно, какие детали сохранила память. Помню, что он часто хаживал через кухню. Прихватив оттуда себе каких-нибудь вкусностей. Дайси всегда там держала крекеры, хлеб или еще что- нибудь такое. И, конечно, печенье в банке.

Мне вспомнились квадратные стеклянные сосуды в стиле ар-деко, которые я видела на кухне, и я представила, что самый большой из них доверху набит моим овсяным печеньем.

— Бисквиты к чаю, — уточняет Натан, мгновенно изменив картинку в моей голове.

Ну да, бисквиты такому дому больше подойдут. Он напоминает пожилую даму. Каждый дюйм здесь рассказывает о том, какой она была в юности: величественной, роскошной, экстравагантной — одним словом, любо-дорого взглянуть. А теперь дама состарилась. Но фигура нисколько не испортилась, и по ней можно судить, до чего хороша она была в молодости.

Даже вообразить не могу, каково жить в таком доме! Натан, видимо, тоже. Он потирает затылок — как и всякий раз, когда думает об этом поместье, словно каждый кирпичик, брус, кронштейн и камень ложатся на него тяжким грузом.

— Понимаешь, я к этому всему равнодушен, — говорит он, пока мы идем к двойной винтовой лестнице, половинки которой, одинаковые, точно сестры-близняшки, расходятся в разные стороны. — Никогда не чувствовал своей связи с ним, в отличие от Робин. Судья бы в гробу перевернулся, если б узнал, что в итоге оно досталось мне.

— Сомневаюсь. — Мне вспоминаются истории, которые я слышала о деде Натана. Он кажется мне человеком, которому в некотором смысле неуютно было занимать то положение, которым его наделили в городе, который старался смягчить неравенство, сложившиеся обстоятельства, даже повлиять на историю этого края и этого дома. Она не давала ему покоя, но он не мог воевать по-крупному, поэтому компенсировал это мелочами: помогал сообществу, людям, оказавшимся в трудной ситуации, к примеру скупал книги на благотворительных аукционах и собрания энциклопедий у детишек, которые вынуждены были работать, чтобы заплатить за машину или колледж. А еще взял под свое крыло Ладжуну, когда она появилась тут вместе со своей бабушкой.

— А мне кажется, что он одобрил бы твои решения, Натан. Если честно, я думаю, что он и сам захотел бы признать историю Госвуда и этого города.

— Да ты настоящий крестоносец, Бенни Сильва! — он гладит меня по щеке и улыбается. — Ты напоминаешь мне Робин… Про судью не знаю, но сестре точно понравился бы проект «Подземка»… — он резко осекается, поджимает губы, сглатывает и чуть ли не с виноватым выражением лица отгоняет нахлынувшую волну чувств, уронив руку на потертые перила. — И ты бы ей понравилась.