Козленок за два гроша - Григорий Канович

Они, конечно, знают, где я служу, подумал Шахна. Иначе не пришли бы сюда. Видимо, один из них — Арон Вайнштейн, он же — Андрей Миронович Дорский, он же — Коммивояжер, а другой — Федор Сухов, он же Суслик.

— Вы должны нам помочь, — продолжал тот.

Семен Ефремович вдруг спохватился, что даже не предложил гостям сесть, забормотал «садитесь, садитесь», но пришельцы не откликнулись на его предложение, стояли посреди комнаты, засунув руки в карманы, и Шахна готов был поклясться, что они вооружены.

— Больше всех себе помочь может сам Гирш, — уклончиво заметил Семен Ефремович, косясь на их руки.

— Вы полагаете? — сверкнул на него глазами говорун.

— Я беседовал с присяжным поверенным господином Эльяшевым… Господин Эльяшев — опытный судейский…

— Что он предлагает?

Казалось, они задали этот вопрос вместе.

— Он прежде всего предлагает, чтобы Гирш не упорствовал на суде…

— На суд надеяться нечего, — сказал говорун.

— Если на суд надеяться нельзя, так на что же, господа, можно?

Семен Ефремович почувствовал, как у него слипаются глаза. Из поля его зрения сперва выпал Арон Вайнштейн, Андрей Миронович Дорский, Коммивояжер, а потом и Суслик, Федор Сухов. Сон, желанный, спасительный сон, сковывал суставы, и у Семена Ефремовича не было сил сопротивляться ему даже ради собственного брата. Еще мгновение, и он уснет стоя.

— У нас есть свой план, — объяснил говорун, — при котором суд исключается.

Слова молчуна не сразу дошли до сознания Семена Ефремовича, он встрепенулся, расправил плечи, погладил натертые наручниками запястья и выдохнул!

— Бегство?

— Да, — сказал говорун.

Помолчал и добавил:

— Или виселица.

Семен Ефремович знал и третий путь — самоубийство, но у него не было никакой охоты продолжать с ними разговор. Пусть уходят с миром, он, Шахна, забудет их голоса и лица, он никому не скажет про их ночной визит.

Никому.

Вглядываясь в пришельцев, Семен Ефремович без труда узнавал в них тех, о ком Ратмиру Павловичу докладывал ротмистр Лиров и кто собирался возле Калварийского моста отбить Гирша у охраны. Смешные, жалкие юнцы! Он, Шахна, знает, что значит нападение на жандармскую карету. Кровь, кровь и еще раз кровь. Гирша спасут, а тех же Лирова и Крюкова прихлопнут. Крюков и Лиров, конечно, мерзавцы. Но в том, что Гирш стрелял в генерал-губернатора, они не виноваты. Нельзя убивать людей за чужую вину. Разве каждого, кто служит злу, надо истреблять? Истребляя прислужников зла, само зло не искоренишь. Корень зла не в том, что кто-то ему служит или кто-то его оберегает, а в том, что оно всегда и всюду играет в добро.

Семен Ефремович не мальчик, он не собирается им подыгрывать, чтобы заслужить их благосклонность или на старости лет — если такие Вайнштейны и Суховы победят — переводить в таком же, только названном по-другому, управлении за те же червонцы с еврейского на русский и наоборот.

Брат Гирш дорог ему, но он должен понести наказание, ибо, подстерегая у цирка Мадзини свою жертву, намереваясь убить генерал-губернатора, он, Гирш, прислуживал злу.

— Я все-таки надеюсь на справедливость нашего правосудия, — сказал Семен Ефремович, удивляясь, что еще стоит на ногах.

— Господин Дудак, справедливого правосудия в Российской империи нет и не будет, — промолвил говорун.

— Вы обобщаете… Везде есть честные люди. Даже в суде. Ваш отец, например… Присяжный поверенный Мирон Александрович Дорский. Я в тот день… слушал в суде… его защитительную речь, когда он умер… — признался Семен Ефремович.

Воцарилось долгое молчание.

Слышно было, как в углу скребется мышь.

В лампе догорал керосин, и свет ее был зыбок и бесцветен.

Сейчас все откроется, мелькнуло у Семена Ефремовича. Сейчас он узнает, кто они, его ночные гости. Не подослал ли их Ратмир Павлович?

— В нечестном суде невозможно быть честным, — промолвил наголо остриженный.

Семен Ефремович не стал возражать. Он подошел к кровати, откинул одеяло, взбил подушку, всем своим видом давая понять, что гостям пора и честь знать.

— Значит, отказываетесь? — без всякой надежды спросил молчун.

— Да, — сказал Шахна. — Гирш просил, чтобы вы через меня передали ему порошки от бессонницы…

— Будут порошки… будут, — не задумываясь, выпалил говорун. — Если другого выхода не останется.

Семен Ефремович не понимал, о чем толкует Арон Вайнштейн, но, верный выработанной за годы совместной работы с Князевым привычке, не требовавшей особых умственных усилий, кивал, прислушиваясь к мышиной возне.

Господи, подумал Шахна, наверно, яд?! И он говорит об этом так просто, словно речь идет о липовом чае или пасхальной медовухе. Что это за люди, которые не останавливаются ни перед чем — ни перед выстрелами, ни перед отравой. Да знают ли они, что у Гирша беременная жена, что у нее вот-вот родится ребенок?

А он сам? Разве он не благословил брата на самоубийство? Разве не снял с себя ремень?

Убийцы, убийцы, все убийцы, подумал Семен Ефремович про себя и вдруг, обезумев от усталости, от отвращения к себе, закричал:

— Оставьте меня! Оставьте!

Переглядываясь и не оборачиваясь, пришельцы засеменили к двери.

Семен Ефремович стоял, не двигаясь, обхватив отяжелевшую голову, ненавидя себя за слабость. Ну чего он ощерился на них? Они доверились ему, а он их, неразумных, выгнал. Дети! Молокососы, не знающие жизни, возомнившие себя героями! Надо было встать перед ними на колени и умолять, чтобы оставили надежду изменить бомбами мир, чтобы взялись за какое-нибудь дело: этот Коммивояжер вполне мог бы пойти по стопам своего отца — присяжного поверенного Мирона Александровича Дорского, а этот Суслик — поступить в ученики к какому-нибудь кузнецу или жестянщику, эдакая у него силища. Надо было не гнать их взашей, а вразумить, объяснить, что главное не столько творить добро, сколько не множить зло. Что проку в добре, запятнанном кровью?

В углу зашуршала мышь.

— Нехама, — тихо позвал ее Шахна. — Нехама! — еще раз повторил он, и мышь зашуршала бойчей, чем прежде.

За долгие бессонные ночи они привыкли друг к другу.

Семен Ефремович уже и сам не помнит, когда и как вырвалось у него это имя — Нехама. Так звали дочку рабби Авиэзера, которую прочили ему в невесты.

— Нехама, невеста моя, — прошептал он.

Светло-серый зверек метнулся из угла на середину комнаты, и Семен Ефремович отчетливо различил в темноте серебристую шкурку и кончик хвоста.

— Зачем мы приходим в этот мир, Нехама, если и ты, и я до скончания дней своих вынуждены жить в подполье… Мое подполье — мое тело. Оно темней и глубже, чем твое, Нехама, и нет в нем ничего, кроме страха и крох надежды.

Семен Ефремович не почувствовал, как у него брызнули слезы.

Он не стыдился их, не вытирал, и они спокойно текли по его небритому, исхудалому лицу, пробиваясь через терновник щетины. Слезы делали его прежним, возвращали из Вильно к забытым истокам, в иные, неблизкие, пределы, к своему старому, нерусскому, имени — теперь он уже был не Семен Ефремович Дудаков, а Шахна, Шахнеле, как ласково называла его мать.

Слезы заменяли материнскую ласку, очеловечивали привычное жилье, утепляли, придавали что-то родное этим углам, затканным паутиной, этим окнам, выходящим в темный и глубокий, как колодец, двор, этой мебели, которую он, Шахна, купил за бесценок прежде, чем вселиться сюда.

Семен Ефремович вдруг поймал себя на мысли, что без слез дом не очаг, а приют, временный, неверный, и даже обрадовался, что плачет.

— Нехама! — сказал он, испуганный тем, что мышь перестала шуршать.

Ему казалось, что он обращается не только к мыши, но и к давно умершей матери, к угрюмому отцу, упрямо долбящему кладбищенский камень, к этому молчаливому камню, к меламеду Лейзеру, ко всему, что жило, трепетало, переливалось рядом с ним в ту пору, когда он был Шахной, Шахнеле. Казалось, что и сама мышь прибежала сюда, в Вильно, оттуда, с берегов Немана, из дедовской избы.

После смерти, подумал Семен Ефремович, и он, может быть, превратится в мышь, не простую, а кладбищенскую, ту, что живет одновременно с живыми и мертвыми.

Он превратится в мышь и вернется на родину.

Каждый должен вернуться на родину: кто мышью, кто мотыльком, кто зябликом.

Семен Ефремович почувствовал на губах привкус соли, облизал их, все еще продолжая думать о том, что отодвинулось, удалось, безвозвратно ушло из его жизни, оставшись только в его снах и слезах.

— Спать, Нехама, спать, — пробормотал он и двинулся к кровати.

Он лег, натянул на голову байковое одеяло, но и сквозь его толщу он слышал жалобный писк мыши, И в этом писке умещалась вся несправедливость мира, стоны всех обиженных, всех приговоренных к смертной казни через повешение, всех, ждущих своих мужей из тюрем, всех, тяжко и напрасно добивающихся истины, и всех, разочаровавшихся в ней.