Козленок за два гроша - Григорий Канович

— Нет жандарма без оружия, — назидательно произнес полковник и потер пальцем прыщик.

— Но я… я, ваше высокоблагородие, я не жандарм и жандармом никогда не буду.

— Кто же ты? — спокойно спросил Князев.

Семен Ефремович растерялся. В самом деле — кто он такой? Недоучившийся семинарист? Писарь? Стряпчий? Самозваный толмач?

— Я… я — никто, — пробормотал Семен Ефремович и затих.

В какой-то миг Шахну уколола мысль о том, что он зря отказывается от подарка. Пальнул себе в лоб, и ты свободен; свободен от позора, от голода, от надобности защищать брата, от добра и зла, от страха — хозяина жизни; ты больше не его слуга, не его лакей, не его наймит. В смерти сбываются все желания. Только в смерти.

Ратмир Павлович расстегнул ворот мундира, впился пальцами в кадык и стал ласково себя душить.

Больше он Семену Ефремовичу пистолета не предлагал.

— Ваше высокоблагородие, — после паузы сказал толмач, как бы оправдываясь за свою неслыханную дерзость. Ему шубу с барского плеча, а он ее в грязь! — Я все равно не умею с ним обращаться.

— И ходить же ты, ласковый мой, не умел. Однако же ходишь. Повертев пистолет в руке, Ратмир Павлович помрачнел, прицелился в Шахну. — Ходишь ведь?

Шахна молчал. Он смотрел на портрет императора, висевший на стене, над самой головой Ратмира Павловича. Когда полковник откидывался на спинку стула, его голова как бы подпирала носки царственных сапог.

Император был написан во весь рост, со скипетром в руке и шашкой на боку. По шашке расхаживала первая весенняя муха. Иногда она расправляла куцые крылышки, взлетала и с жалобным голодным жужжанием кружилась над массивным дубовым столом.

— Зря ты, Семен Ефремович, отказываешься от подарка. Зря… Пистолет врага отечества в руках слуги отечества!.. Символ, братец, символ!.. Кыш! — неожиданно закричал на муху полковник. — Кыш!

Шахну знобило. Он был не в силах унять эту дрожь, эту озерную рябь на лице, на руках, на груди, и оттого, что Ратмир Павлович видел ее сквозь одежду, у Семена Ефремовича перед глазами все время что-то плыло — не то мыльные пузыри, которые он пускал когда-то в детстве, не то эполеты Князева, не то позолота с императорского портрета.

— Видите ли, ваше высокоблагородие, — медленно начал Шахна. — Враги отечества могут быть его лучшими слугами, а слуги — самыми лютыми врагами.

— Нельзя ли поясней?

— Все зависит от того, что мы будем подразумевать под служением. Для одних палач Филиппьев — слуга отечества, а для других…

Семен Ефремович замолк. Он знал, что существует грань, за которую в споре с Ратмиром Павловичем заходить и бессмысленно и небезопасно; там, за той гранью, Князев переставал шутить, терял самообладание и превращался в непоколебимого служаку.

За окном послышался цокот копыт, а через некоторое время скрипнули и рессоры жандармской кареты.

— Долго ехали, — упрекнул недовольный Князев ротмистра Лирова, когда Крюков ввел Гирша Дудака в кабинет.

— Пришлось окольным путем, — отрапортовал ротмистр Лиров, отвечавший за транспортировку арестантов из 14-го номера в жандармское управление.

— Окольным путем? — удивился полковник и снова замахнулся на муху. — Кыш, проклятая! Крюков, голубчик, прихлопни ее ради Христа.

— «Купец» донес, что карету якобы собираются отбить, — как ни в чем не бывало продолжал ротмистр, краем глаза следя за тем, как грузный и неуклюжий Крюков охотится за мухой-баламуткой.

Муха жужжала пуще прежнего, улетала от Крюкова, расхаживала по потолку, как полковой командир по плацу, и все — Ратмир Павлович, Шахна, ротмистр Лиров и даже арестант Гирш — кто кляня, кто восхищаясь, наблюдали за ней и ее преследователем.

Наконец муха снизилась, Крюков выждал, пока непоседа, покружившись над головой Князева, сядет на царскую шашку, и так шлепнул ладонью по холсту, что император закачался от удара, как пьяный.

— Убил, ваше высокоблагородие, — смущенно доложил Крюков.

— Ступайте, — сказал Ратмир Павлович ротмистру и Крюкову.

Те щелкнули каблуками и вышли.

— Садись, — приказал арестанту Князев.

Гирш сел.

— Семен Ефремович! Сними-ка с него оковы. От закованного в кандалы правды не услышишь. Вот ключ!

Семен Ефремович взял ключ и стал неумело отмыкать наручники.

— Ты только не волнуйся, — поучал своего толмача полковник. — Они снимаются очень просто. Надо вставить ключ в дырочку, потом два раза повернуть влево, и готово!..

Но ключ в дырочку ни за что не хотел попадать; Шахна волновался, кусал губы и думал не о брате, не о Ратмире Павловиче, а почему-то о мертвой мухе. Только что кружилась над ними, нежилась на солнце, пела мушиные гимны весне, и вот прихлопнули ее, раздавили… и что-то произошло в мире; мир стал на одну муху бедней и одним убийством богаче…

— Ну что ты так долго? — возмутился Ратмир Павлович, отнял у Шахны ключ, щелкнул и победоносно возгласил: — Щелк, и ты свободен.

Шахна расстроился, что это не он, а Князев доставил Гиршу эту короткую радость, но печаль его длилась недолго. Мысли Семена Ефремовича снова вернулись к мертвой мухе, размазанной по царской шашке.

— Итак, на чем мы остановились в прошлый раз? — по-учительски спросил Ратмир Павлович, не то у арестанта, не то у толмача.

Братья молчали.

— Знаешь ли ты такого Федора Сухова по кличке Суслик? — спросил Князев.

Гирш не отозвался. Он сидел за столом и короткими крепкими пальцами гладил поверхность наручников.

— Ты сходил на Еврейскую?.. — промолвил Гирш, все еще поглаживая шершавую поверхность своих оков.

— Нет.

— Что он сказал? — осведомился Ратмир Павлович.

— Он не знает никакого Федора Сухова, — быстро ответил Семен Ефремович. — А я не знаю, как по-еврейски «суслик»… Мои познания кончаются на домашних животных… на корове… козе… лошади…

Семен Ефремович старался заговорить Князева. Ему хотелось, чтобы полковник как можно меньше расспрашивал Гирша. А вдруг Гирш не выдержит, вдруг проговорится?.. Кроме того, Шахну не оставляло подозрение, что Ратмир Павлович понимает по-еврейски, пусть немного, но понимает. Каждый день он встречает Шахну словами: «Ви лебт а ид?» («Как поживает еврей?»). Если верить Князеву, он в бытность свою в Сибири и по-бурятски говорил. «Надо, голубчик, знать язык аборигенов. Чтобы не объегоривали начальников-россиян». Он даже просил у Шахны, чтобы тот подыскал ему какие-нибудь учебники и словари, и страшно удивился, узнав, что нет в империи ни таких учебников, ни таких словарей.

— А Вайнштейна Арона он знает? — продолжал допрос полковник. — Сына присяжного поверенного Дорского.

Все висело на волоске. Семен Ефремович это понимал и в душе сетовал на то, что брат так неуступчив и самонадеян. Гирш еще и на него накличет беду, пострашнее тех двух тюремных ночей, хотя он, Семен Ефремович, и за одну ночь поседел. Вон сколько седины!..

— Арон Вайнштейн, — терпеливо объяснил Князев. — Он же — Андрей, он же — Коммивояжер. Бежал из Орловского централа. Скрывается в Вильно.

— Он зря тратит время, — промолвил Гирш. — Я был у цирка Мадзини один.

— Он говорит, что вы зря тратите время, что он был у цирка Мадзини один.

— Объясни ему: вина, поделенная на троих, не то же самое, что вина, взятая на себя одного. Неужто ему жить надоело?

Пока Шахна выслушивал Ратмира Павловича, Гирш успевал подготовиться к ответу.

— Только, пожалуйста, без громких слов об идее и прочем. На свете нет такой идеи, которая стоила бы человеческой жизни. Идея, за которую надо жертвовать собой или другими, этот же способ убийства, только облагороженный. Убивая, нельзя умножить число счастливцев.

— Почему же он тогда служит в жандармерии? — буркнул Гирш.

— Он спрашивает, почему же вы тогда служите в жандармерии? — перевел Шахна.

— Почему? — удивился Князев. — Это все равно, что спрашивать человека, который тушит огонь, когда горит его дом.

Шахна перевел слово в слово.

— Но он тушит его керосином, — сказал Гирш, щелкая наручниками.

— Переведи!

— Он сказал, что вы тушите свой дом керосином.

— Хозяин дома лучше знает, где вода, а где керосин.

Ратмир Павлович любил такие сшибки. Сам допрос не доставлял ему такого удовольствия, как резкий и непримиримый спор, в котором, как Князеву казалось, он обнаруживал не только гибкость ума и недюжинную хватку, но и добивался явного превосходства над противником. Сие чувство было сродни вдохновению, мучительной и сладкой тайне рождения стиха.

— Стало быть, никакого Вайнштейна и никакого Сухова ты не знаешь? — казенным голосом спросил полковник и выглянул в окно.

Внизу в окружении солдат конвойной команды ротмистр Лиров и Крюков осматривали карету: щупали колеса, открывали и закрывали дверцу, проверяли упряжь и сбрую, не доверяя даже смирным жандармским лошадям, возившим с молодых лет не сено, не зерно, а арестантов.