Далекие Шатры - Мэри Кайе

Он осекся, внезапно вспомнив, что именно заставило его отправиться на поиски собственного коня, когда он увидел, что Джоти уезжает один. Это был рассказ Махду о смерти старого раджи на соколиной охоте и брошенный искоса многозначительный взгляд старика после слов: «Все решили, что лошадь ужалила пчела».

Похоже, Мулрадж понял ход его мыслей. Он сухо произнес:

– Вижу, вы тоже слышали эту историю. Я даже не исключаю, что она правдива, – кто знает? Но на этот раз я решил удостовериться, а потому, вытащив вас из-под вашего коня и убедившись, что вы живы, я не поехал за помощью сам, а отправил Джоти. Это был риск, не стану отрицать, но риск самый малый, ведь он поехал на моей Дулхан, а вы сами знаете: такая лошадь, как она, одна на десять тысяч, и даже несмышленому младенцу не грозила бы с ней никакая опасность. Когда мальчик уехал, я отправился на поиски упавшего седла…

– Продолжайте, – коротко сказал Аш, когда Мулрадж умолк и оглянулся через плечо, словно прислушиваясь. – Это всего лишь Махду, а он с такого расстояния ничего не услышит и непременно кашлянет, если кто-нибудь приблизится.

Мулрадж кивнул с удовлетворенным видом, но продолжил свой рассказ приглушенным голосом, не разносящимся за пределы палатки:

– На сей раз это была не пчела, а двойной шип кикара, который мальчик вогнал в спину коню, когда плюхнулся в седло после того, как запустил сокола. Шип был хитро спрятан в подкладке таким образом, что опускался все ниже и ниже с каждым движением всадника и под конец вонзился в плоть животного. Позже, когда вы встанете на ноги, я покажу вам, как это делается. Старый прием, и очень коварный, потому что никто не может поклясться, что шип не попал туда случайно. Разве все мы время от времени не выдергиваем такие шипы из одежды, одеял и чепраков? И все же я готов поспорить, поставив свою кобылу против осла какого-нибудь дхоби, что шип оказался там не случайно. Либо шип, либо лопнувшая подпруга, но не одно и другое разом.

В палатке наступила продолжительная тишина, нарушаемая лишь жужжанием мух, а когда Аш заговорил, в голосе его уже не слышалось скептических ноток.

– И что вы предприняли в связи с этим?

– Ничего, – отрывисто ответил Мулрадж. – Разве только постарался бдительно следить за мальчиком, что довольно сложно: он постоянно окружен своими людьми, в число которых я не вхожу. Я оставил седло там, где нашел, и никому не упомянул о шипе, ведь я запросто мог не заметить его. Что же касается подпруги, лопнувшей на глазах у нас с вами, то по возвращении в лагерь я поднял из-за нее страшный шум, честя саисов на все лады и угрожая им увольнением. Не поступи я так, кое-кто задался бы вопросом, почему я храню молчание, а этого мне совсем не нужно.

– Так вы что, никому не рассказали? – недоверчиво спросил Аш.

– А кому рассказывать-то? Откуда мне знать, сколько всего человек – и кто именно – замешаны в этом деле? Или по какой причине? Сахиб, вы не знаете Каридкота и ничего не ведаете об интригах, заполняющих дворец, точно полчища летающих муравьев в сезон дождей. Даже здесь, в лагере, от них нет спасения. Я не собирался заводить с вами этот разговор, пока вы не оправитесь полностью, ибо больному человеку вредно волноваться. Но теперь я рад, что все рассказал вам: одна голова – хорошо, а две – лучше, и мы с вами сумеем найти способ оградить мальчика от врагов.

В тот день они не смогли продолжить разговор. В палатке появились Кака-джи и Гобинд, который заявил, что у больного, похоже, жар, и запретил пускать к нему посетителей до завтрашнего утра. Остаток дня и вечер, а также добрую половину ночи Аш провел в тревожных раздумьях о проблемах, связанных с Джоти. Это, по крайней мере, отвлекло его от мыслей о Джали, хотя и не улучшило ни самочувствия, ни расположения духа. Быть прикованным к постели в такое время было просто невыносимо, и Аш решил поощрить Джоти к возможно более частым и долгим визитам. И выполнил это решение, невзирая на протесты Гобинда, Махду и Кака-джи.

18

– У всех нас серьезные неприятности из-за вас, – между прочим заметил Джоти.

– Мне очень жаль, ваше высочество, – пробормотал Аш и, сложив ладони в шутливом самоуничижительном жесте, кротко добавил, что изо всех сил старается выздороветь и, если повезет, будет на ногах уже через несколько дней.

– О, я имел в виду другое, – сказал Джоти. – Я говорил о жрецах.

– О жрецах? – недоуменно переспросил Аш.

– Ну да. Они страшно сердятся на моих сестер. И на меня, и на Мулраджа тоже, но больше всего – на моего дядю. А знаете почему? Они проведали, что, когда мы принимали вас в палатке для дурбаров, вы иногда сидели на одном ковре с нами, а когда мы предлагали вам угоститься фруктами, сластями и всем прочим, то ели вместе с вами, а не просто делали вид, будто едим. Жрецам это не понравилось – они ужасно строгие, знаете ли, – и они подняли ужасный шум.

– Вот как? – Аш нахмурился. – Да… наверное, мне следовало подумать об этом. Значит ли это, что меня больше не будут приглашать в палатку для дурбаров?

– О нет, – беспечно сказал Джоти. – Когда жрецы выразили свое недовольство моему дяде, он разозлился еще сильнее, чем они, и велел им не забывать, что вы спасли нас от великого позора и несчастья, ведь всем нам крепко не поздоровилось бы, если бы Шу-Шу утонула, а еще он сказал, что в любом случае берет всю ответственность на себя. На это им было нечего сказать, поскольку они знают, что он очень благочестивый и каждый день проводит по нескольку часов за пуджей, и подает милостыню нищим, и приносит богатые дары храмам. Кроме того, он брат нашего отца. Я тоже ужасно разозлился – на Биджурама.

– Почему?

– Он засыпал меня вопросами о том, чем мы занимались во время ваших визитов, а когда я рассказал, он отправился прямиком к жрецам и доложил обо всем. Он сказал, что просто хотел защитить меня: мол, он боялся, что Нанду прознает об этом и всем разболтает, чтобы меня опозорить, и тогда все станут сердиться на меня за столь недопустимое поведение. Как будто мне важно мнение Нанду или базарного люда! Биджурам вечно лезет не в свои дела. Ведет себя так, словно он моя нянька, а мне этого совсем не надо… О, вот и мой дядя пришел проведать вас. Салам, Кака-джи.

– Я так и знал, что ты опять докучаешь болтовней сахибу, – проворчал Кака-джи. – Живо беги к Мулраджу, дитя мое, он хочет взять тебя на конную прогулку.

Он выпроводил племянника из палатки, а потом повернулся и укоризненно погрозил пальцем больному.

– Вы слишком снисходительны к мальчику, – строго сказал Кака-джи. – Сколько раз я говорил вам это?

– Я уже сбился со счета, – с ухмылкой признался Аш. – Вы пришли для того, чтобы выбранить меня?

– Вы этого заслуживаете.

– Похоже на то. Ваш племянник рассказал, что из-за меня у вас вышли неприятности со жрецами.

– Фу! – раздраженно бросил Кака-джи. – Мальчишка слишком много болтает. Вам нет нужды беспокоиться. Я взял всю ответственность на себя, и вопрос улажен.

– Вы уверены? Мне бы не хотелось становиться причиной размолвки между вами и…

– Я же сказал: вопрос улажен, – решительно перебил Кака-джи. – Коли вы хотите удружить мне, забудьте об этом деле, а также запретите Джоти докучать вам. С вашей стороны чистое безрассудство позволять мальчишке утомлять вас. Он заставляет вас волноваться и переживать.

Безусловно, это было правдой, хотя не в том смысле, в каком говорил Кака-джи. Но Аш не собирался излагать свои соображения на этот счет. Он действительно волновался и переживал, и с недавних пор его тревога за Джоти значительно возросла в свете известных обстоятельств, о которых вскользь упоминал сам Кака-джи в ходе частых визитов.

Старый господин руководствовался самыми благими намерениями и испытал бы потрясение, когда бы узнал, что его попытки развеять скуку больного доставили тому гораздо больше беспокойства, чем все вопросы Джоти, вместе взятые. Но нельзя отрицать, что дядя Джоти любил поговорить, а Пелам-сахиб, обездвиженный лубками и повязками, оказался идеальной аудиторией. На своем веку Кака-джи редко встречал столь внимательных слушателей, и Аш почерпнул много ценных сведений благодаря нехитрому умению держать рот закрытым и принимать заинтересованный вид. Например, о Нанду, махарадже Каридкота, Аш узнал очень многое – гораздо больше, чем Кака-джи намеревался поведать, ибо старик часто выбалтывал лишнее, и даже когда он сохранял осторожность, было нетрудно догадаться, о чем он умалчивает.

Джану-рани, несомненно, была умной женщиной, но как мать проявляла исключительное неразумие. Ослепленная любовью к сыновьям, она никому не позволяла ни бранить, ни наказывать их, а своего первенца Нанду баловала до безрассудства, ибо его покладистый отец по лености своей не принимал никакого участия в воспитании мальчика.

– Мне кажется, – сказал Кака-джи, – мой брат не любил детей по-настоящему, даже своих собственных. Он терпел их присутствие, если они хорошо себя вели, но стоило им заплакать или причинить беспокойство еще каким-нибудь образом, он моментально отсылал их прочь и зачастую отказывался видеть по многу дней подряд. Он считал эту меру наказанием, хотя вряд ли так думал еще кто-нибудь, кроме Лалджи, который был первенцем моего брата и погиб много лет назад. Лалджи очень любил отца и многое отдал бы за его благосклонность, но младшие дети слишком редко виделись с ним, чтобы питать к нему привязанность. Возможно, Джоти со временем занял бы место погибшего брата в сердце своего отца, но вот Нанду вряд ли: он не ездил верхом…