В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

Ея блѣдныя щеки покрылись легкой краской, которая, все усиливаясь, разлилась по всему лицу до самаго лба.

– Я еще не дѣлала завѣщанія, – возразила она, не глядя на него.

Онъ оперся руками на столъ и смотрѣлъ съ ироніей на ея покраснѣвшее лицо, – такъ вотъ первый симптомъ перемѣны въ ней, первый протестъ женской души, которой онъ до сихъ поръ управлялъ безпрекословно.

– Я это знаю, Тереза, – сказалъ онъ тѣмъ не менѣе спокойно и простодушно; – и я не намѣренъ тебя принуждать къ этому, хотя серьезно отношусь къ такому важному дѣлу, – долго ли до бѣды, буря въ одну ночь можетъ свалить могучій дубъ. Для меня было бы очень непріятной задачей отогнать голодныхъ осъ отъ плода, принадлежащаго послѣднему Вольфраму, ты можешь быть спокойна, что онѣ будутъ прогнаны, Тереза! Ты не должна бояться, что въ случаѣ если ты умрешь раньше меня, хоть одинъ грошъ попадетъ въ руки, на которыхъ лежитъ материнское проклятіе, я позабочусь объ этомъ и сумѣю привести въ исполненіе твою и свою волю, какъ нѣкогда во время твоего разрыва съ мужемъ.

Она закусила нижнюю губу и упорно молчала, какъ бы смирившись и подчинившись – онъ конечно не могъ видѣть, какъ горѣли ея глаза подъ опущенными рѣсницами, это могло быть отъ суроваго прикосновенія къ ея глубокимъ душевнымъ ранамъ.

– Если же мы оба доживемъ до глубокой старости, – продолжалъ онъ, небрежно крутя свою сѣдую бороду, – тогда всѣ забудутъ, что ты нѣкогда перемѣнила наше имя на другое, тогда ты снова будешь только дочерью Вольфрамовъ и получишь свою долю славы, которой будетъ пользоваться монастырское помѣстье.

– Ужъ не онъ ли пріобрѣтетъ эту славу, – прервала она его рѣзко и указала рукой, дрожавшей какъ бы отъ внутренней лихорадки черезъ окно на дворъ, гдѣ Витъ снова безчинствовалъ, гоняясь за домашней птицей, которая съ шумомъ разлеталась во всѣ стороны.

– Да, онъ, – энергично и язвительно подтвердилъ совѣтникъ, и глаза его засверкали гнѣвомъ.

– Малый долженъ создавать, а у него только стремленіе все разрушать, – продолжала она, нисколько не робѣя. – Что только попадетъ ему въ руки онъ все безпощадно уничтожаетъ, онъ жестоко мучаетъ животныхъ…

– Глупости! Такъ всегда бываетъ въ дѣтствѣ! Я, кажется, вышелъ хорошимъ человѣкомъ, а тихонько отъ матери билъ горшки и чашки, что доставляло большое удоволъствіе, отрывалъ ноги жукамъ, протыкалъ гвоздями живыхъ лягушекъ и…

– Вотъ какъ, – прервала она его съ ужасомъ и пристально глядя на него. – И ты это говоришь! Я отлично помню, какъ изъ-за разбитыхъ горшковъ и чашекъ наказывали и прогоняли служанокъ. A покойная матушка называла тебя „примѣрнымъ сыномъ“, и я до нынѣшняго дня не воображала, что ты такой „лицемѣръ“.

Онъ закусилъ губы, между тѣмъ какъ правая рука маіорши потихоньку соскользнула со стола и опустилась въ карманъ. Она тихонько сжала холодныя кольца одуванчиковъ, и казалось, что эта цѣпь, сдѣланная дѣтской ручкой, cъ магнетической силой охватила сердце женщины, ожесточенное сердце, много лѣтъ боровшееся съ самыми естественными, женственно нѣжными чувствами, которыя, наконецъ, неудержимо прорвались. Та нѣжная ручка, конечно, не мучила никакое живое существо; въ ребенкѣ было такъ же мало злобы и коварства, какъ и въ немъ, въ томъ, кого она отвергла и изгнала изъ родного дома!

– Это дѣтскія шалости, Тереза, бывающія у всякаго порядочнаго мальчика, въ жилахъ котораго течетъ здоровая кровь, – принужденно засмѣялся совѣтникъ. – Я только хочу тебѣ убѣдительно доказать, что по такимъ съ виду дурнымъ симптомамъ нельзя судить о будущемъ человѣкѣ. Витъ еще доставитъ тебѣ не мало радости, будь въ этомъ увѣрена! Онъ будетъ тебѣ сыномъ, какъ и мнѣ…

Онъ вдругъ остановился, потому что сестра съ живостью протянула впередъ лѣвую руку, прерывая его.

– У меня есть сынъ, – вырвалось у нея почти съ крикомъ изъ устъ.

Въ этихъ четырехъ словахъ угасла страшная борьба, тайно бушевавшая въ ней много лѣтъ. Пламя гнѣва потухло, и изъ пепла возстала неприкосновенной материнская любовь.

Совѣтникъ буквально отскочилъ отъ нея. Хотя онъ съ перваго дня зорко слѣдилъ за перемѣной въ этой женской душѣ, но онъ разсчитывалъ на упрямство своей сестры, на ея непреклонное упорство и безусловную непримиримость. Эта женщина изъ мести своему мужу погребла свою молодость и блестящую красоту въ монастырскомъ помѣстьи, она состарѣлась въ страшномъ одиночествѣ, но въ продолженіе долгихъ лѣтъ у нея не вырвалось ни одной жалобы, ни одного слова раскаянія, и онъ былъ увѣренъ, что она совершенно покончила съ воспоминаніями о сынѣ – и вдругъ въ ней съ непреодолимой силой вспыхнуло чувство матери! И причиной этому былъ ребенокъ, „голубой паяцъ съ бѣлокурой головой!“ Бѣшеная ярость овладѣла имъ.

– У тебя есть сынъ? Прости, я это забылъ или вѣрнѣе долженъ былъ забытъ по твоему настоятельному требованію, – сказалъ онъ съ убійственной насмѣшкой. – Было время, когда я боялся, что ты прибьешь меня, если съ устъ моихъ нечаянно срывалось имя этого выродка.

Онъ опустилъ голову на грудь и крутилъ пальцами бороду.

– Такъ, такъ!… впрочемъ ты становишься стара, стара и дряхла, Тереза. Характеръ теряется… Ну, вотъ! Слѣдовательно, можно поговорить опять о старыхъ временахъ! или лучше, я покажу тебѣ нѣсколько нумеровъ берлинскихъ газетъ. Тамъ каждый день пишутъ, что у маіорши Люціанъ знаменитая невѣстка. Но ты можешь быть, спокойна Тереза, твоего сына при этомъ не упоминаютъ. У такихъ театральныхъ знаменитостей мужъ обыкновенно нуль, ничто, тѣнь, которую торжествующая дама неизбѣжно тащитъ за собой по пятамъ – онъ только мужъ своей жены, исполняетъ должность секретаря – блестящая карьера, о какой только можетъ мечтать самая смѣлая фантазія честолюбивой матери, и живетъ конечно исключительно блестящими доходами, получаемыми отъ балетныхъ прыжковъ его супруги…

– Этого ты самъ не думаешь, – рѣшительно прервала она, хотя нѣсколько глухимъ голосомъ, какъ бы сквозь зубы.

Она давно оставила работу и встала со стула. Какая страшная буря происходила въ ней, доказывало тяжелое прерывистое дыханіе, высоко поднимавшее грудь и сильное дрожаніе руки, которой она оперлась на столъ.

– Онъ учился и можетъ самъ зарабатывать себѣ хлѣбъ.

Совѣтникъ грубо засмѣялся.

– Ты думаешь, онъ дѣйствуетъ на поприщѣ юриста такъ же, какъ его супруга на сценѣ, т. е. перѣезжая изъ одного европейскаго города въ другой?

Лицо ея вдругъ какъ бы прояснилось.

– А ты знаешь навѣрное, что онъ съ ней?

Бываютъ минуты, когда самый наглый человѣкъ не рѣшится клеветать на умершаго. Совѣтникъ заложивъ руки на спину, подошелъ къ окну и сталъ осматривать небо со всѣхъ сторонъ, какъ бы изслѣдуя погоду. Онъ пожалъ плечами.